ГЛАВА VII
IНе осудишь птицы вешней,
Что воркует и голубит.
Так осудишь ли, хоть внешне,
И чету, что нежно любит?
Ведь любовникам пернатым
Не поставлена преграда
Из родства и из обряда,
А любовь, как смерть, верна там,
Где певучие скворешни
К небу поднял человек…
Не святей ли, не безгрешней
Их влюбленные навек?
К страсти душ, почти священной,
Редко свойственной бескрылым,
Приближалася Елена
Вслед за странным Даниилом.
Жар неполных их лобзаний,
Как огонь, паля и чистя,
Сделал очи ей лучистей,
Лик духовней, осиянней.
Он же, прежде неприступный,
К ней тянулся вновь и вновь
И считал уж не преступной
Их взаимную любовь.
В окна веяло весною.
Пел ручей у тротуаров,
Повились розовизною
Кольца узкие бульваров.
И узорный старый город
Стал от солнышка весь золот:
Темный снег был с улиц сколот,
Мутный лед рекою вспорот.
Там уж бархатно мычали
Пароходные гудки,
И серебряно бренчали
Им трамвайные звонки.
Жизнь столичная затихла:
«Свет» блистал на Крымском взморье, —
А они дорогой рыхлой
Пробирались в Святогорье,
Чтоб оттуда в Новоспасье
В свою очередь добраться
И увидеть Глеба-братца —
«Старца» трезвого согласья.
Ибо их давно томила
Власть унынья и вина,
И по мысли Даниила
Та поездка решена.
О, как сладко им мечталось
По пути в родную область!
Голубая речек талость,
Неба розовая теплость,
Шум лесов, что зеленели
Мелколистой паутиной,
И высокий лет утиный,
И далекий свист свирели…
Было время после Пасхи, —
И теперь туда, сюда
Белокурые подпаски
Гнали пестрые стада.
Над разгрязненным проселком
Встали крашеные крыши, —
И сектантским тем поселком
Пара стала ехать тише.
На избе одной вертелся
Флюгер – ангел светлой жести,
И с огнем во взгляде, жесте
На крыльце ее виднелся
Человек в рубахе алой,
В кудрях русых, словно хлеб,
Станом хилый, ростом малый.
Это был сам братец Глеб.
Строг, как Господа посланец,
Мудр и прост, как прозорливец,
Влек к себе мужчин он пьяниц,
Влек и женщин несчастливиц.
Не слыхать от птиц, от топа ль,
Что твердит он, кроток, ясен…
А над ним – высокий ясень
И прямой, зеленый тополь.
Группа девушек в платочках
Перед братцем собралась
С легкой бледностью на щечках,
С синевой глубокой глаз.
С ними Глебушка простился,
Увидав пришельцев новых,
И с гостями очутился
Глаз на глаз в стенах сосновых.
Здесь тянулися скамейки,
Стол для трапез занял угол,
Где-то голубь томно гукал,
Пах в оконце тополь клейкий…
Здесь улыбка сердцеведа
Тайну путников прочла —
И чудесная беседа
Между ними потекла.
«Братец Глебушка! Достойны
Мы гореть в аду кромешном…
Грех наш – страстный, не запойный,
И досель плотски безгрешным,
Но запретным, незаконным,
Чувством нашим мы смущались…
А теперь – едва обнялись,
Так нам ясно, так легко нам!
Вражья ль хитрость, Божья ль милость —
Это, братец? Разреши!
Не от хмеля ль усыпилось
Всё раскаянье души?!»
«Дорогие! Что я знаю?
Золотые! Что скажу я?
Ох, сокрыты тропы к раю…
Ох, не их открыть, межуя…
Знаю токмо: грех любовью —
Уж не грех, одно паденье.
Ан – об ангельстве раденье,
Мост к небесному становью.
Многолюбы! Миловзоры!
Страсть – простимая вина.
Что ж, любитесь без зазора
Да не пейте впредь вина».
Встав, молился долго в угол,
Долго ласково крестил их.
Кто-то из леса аукал,
Свет струился на стропилах…
И Елене с Даниилом,
Тихим, робким, как овечка,
Мнилось, он – от человечка
В алом шелке, с ликом милым.
А когда, до слез счастливы,
Шли они от братца вон, —
Серовзорый, прозорливый,
Их следил с любовью он.
Весь обратный путь от Глеба
Был еще милей влюбленным:
Пело поле, пело небо,
Плугари брели по склонам.
И темнели вкруг часовни,
И блестели колокольни,
И дышалося привольней,
И вздыхалося любовней…
Вдруг из тучки, крупен, краток,
Дождь прошел – и два венца
Разноцветно-светлых радуг
Вознеслись у их лица.
Верхом поднятым коляски
Призакрыт с Еленой вместе,
Даниил приник к ней в ласке,
Как жених уже к невесте.
Лоб белел под шляпой строгой
Из коричневого фетра,
И коричневые ж гетры
Обтянули стройно ногу.
И казался он Елене
Чрез вуаль, лазурней льна,
Всех желанней, вожделенней…
Даниилу же – она.
С этой ласки осторожной,
Странно-бережной и нежной,
Всё вдруг сделалось возможно,
Всё вдруг стало неизбежно.
Где же то, что их делило,
От ее утех в соблазне
До его женобоязни?
Талым льдом оно уплыло.
И когда их принял снова
Святогоровский дворец —
Ими был решен без слова
Упоительный конец.
О, пора любви конечной
Средь весенней уж природы!
Сад – в одежде подвенечной.
В обручальных кольцах – воды.
Лепестков легчайших ворох
С яблонь льет порозовелых,
У черемух побелелых —
Уж пахучейший ковер их…
И жемчужный сыплет рокот
Старый, нежный соловей,
И прекрасней быть не могут
Ночи в нагости своей!
Весь тот день Елена с милым
Проводили друг со другом —
И сердца тот день томил им,
Как повенчанным супругам.
Золотую ль смотрят стерлядь,
Что в садке, кружась, ныряет,
Или в парке наблюдают
Дятла красного, что сверлит, —
Всё для них, как новобрачных,
С мыслью связано одной…
И уж в сумерках прозрачных
Он ведет ее домой.
В этих сумерках Елена,
Защитив стыдливо тело,
Как богиня в глуби пенной,
Забелела, заблестела!
В этих сумерках Данило,
Торс прекрасный скрыв невинно
Под сорочкой мягкой, длинной,
Встал, как ангел белокрылый!
А потом… Ее лобзаньям
Был он слаще райских рос,
А она его касаньям
Неземных приятней роз.
Ими окна не закрылись,
Не спустились занавески, —
И весенние носились
В доме запахи и плески.
В небе две зари горели
И одна звезда, – Венеры, —
Мреял свет лазурно-серый
У таинственной постели…
И катились перлы пений
Сотен, тысяч соловьев,
То как горестные пени,
То как страстный гимн без слов…
Было всё тут – сна туманней
И видения блаженней —
Всё: от первых упований
До последних упоений.
Были трепетные ахи
И прерывистые вздохи,
Взглядов пламенных сполохи,
Рук и плеч крылатых взмахи.
Было всё: ее пугливость
И медлительность ее,
Пыл его и торопливость
И обоих забытье…
Ночью этой же апрельской,
Светоносной, светлоплесой,
По большой дороге сельской
Громыхнули вдруг колеса.
В бричке маленькой наемной
Кто спешит там? Боже, Анна!
Лик ее бледней тумана,
Очи скорбны и огромны.
Вестью гнусной об измене
Сражена, потрясена,
Для жестоких подтверждений
В Святогорье мчит она.
В этот день, еще не меркло,
Тюль влача, как паучиха,
К ней явилась за примеркой
С игр знакомая портниха.
Как племянница Ненилы,
В доме бабеньки Ирины
С ними выросши, Марина
С Анной связи сохранила,
Из Маришки прелукавой
И презлой, как ни дари,
Ныне сделавшись вертлявой,
Разбитной мамзель Мари.
Эта девушка, уж с детства
Став Елену ненавидеть,
И тогда искала средства,
Чем бы барышню обидеть.
То была тупая зависть
К красоте, слепящей зренье,
И отплата за презренье,
Что порой, с собой не справясь,
К ней Елена проявляла
За наветы, ложь и злость.
Это чувство не пропало,
А напротив – разрослось.
Сжав в зубах булавок жало,
Улыбаяся ехидно,
Мастерица вдруг сказала
Анне с жалостью обидной:
«Вид, мадам, у вас стал хуже, —
Обижают вас сестрица.
Нужно ж этак ухитриться,
Чтоб отнять чужого мужа!
Ведь такое поведенье
Вас на всю Москву срамит…
Только тетка – удивленье! —
Покрывает их. Профит!»
Как тут Анна не упала,
Ей теперь непостижимо,
А чрез час она с вокзала
Вдаль неслась неудержимо,
Чтоб проверить слух ужасный,
Всё ревниво вспоминая,
Всё гневливо понимая
В тайнах дружбы той опасной.
И, как тень, прибыв в именье,
На рассвете золотом,
В муке страшного сомненья
Анна свой обходит дом.
Дверь Еленина замкнута,
Но окно ее открыто.
Взгляд… И – жуткая минута! —
Сердце, сердце, ты разбито!..
Там, средь утреннего пара
И ночного аромата
Сном улыбчивым объята,
Молодая никла пара.
Он дремал, ее обнявши
Бледной, ласковой рукой,
А она – к нему припавши
Смуглой, нежною щекой.
Были оба так прекрасны,
Что не в злобе бездыханной,
А в тоске немой, безвластной,
Замерев, стояла Анна.
Эти рты – алей азалий!
Эти лбы – белей камелий!
Да, любить они лишь смели
И любили, и лобзали…
А она достойна смеха,
Вспомнив вдруг права свои,
А она одна – помеха
Этой солнечной любви!
И не жить она решила.
Сестрин грозный дар сыскала,
Вышла в сад… А здесь всё жило!
Всё любило и ласкало!
Жили листики и стебли,
Жили птицы, трели сыпля,
Жил ручей, двух рыбок зыбля,
Ветер жил, двух пчел колебля.
Холодком смертельным дуло
Возле Аниных лишь ног…
И она прижала дуло
И спустила вдруг курок.
