ЭПИЛОГ
Дни спустя, в грозе военной,
Скрылась Деева бесследно.
Вскоре слух прошел мгновенный,
Что в погибнувшем победно
Кирасире-добровольце
После девушку узнали:
Шпоры с ног его блистали,
На руках сияли ж кольца,
Кудри стриженые были,
Грудь же – женственно-бела…
В эту грудь его убили;
Что – Елена то была.
<1914>
Любовь Столица… Яркое, звучное имя этой поэтессы Серебряного века и Русского Зарубежья не упоминалось в российской печати почти три четверти века. Однако его не постигло забвение, и теперь оно возвращается к читателю и в историю русской литературы.
Любовь Никитична Ершова родилась в Москве 17 (29) июня 1884 года в семье купца. Отец ее, Никита Никитич Ершов (?–1904), происходил из ямщиков Рогожской слободы[4]; мать, Анастасия Михайловна Ершова (1863–1937), также была из купеческой семьи.
Многочисленный клан Ершовых, проживавший в Рогожской слободе, вел происхождение от ямщиков, но к середине XIX в. представители этого рода не только перешли в купечество 1-й и 2-й гильдий, но и получили звание потомственных почетных граждан.
Рогожская застава, одна из важных торговых артерий Москвы и крупный центр старообрядчества, переживала во второй половине XIX в. процесс разрушения старого уклада хозяйствования и быта. Располагавшаяся вдоль Владимирской дороги Рогожская часть, населенная преимущественно ямщиками и торговцами и долгие годы бывшая олицетворением патриархальности и отсталости, одной из первых в Москве перешла к капитализации и европеизации жизни. Толчок бурному развитию этого района дала постройка Нижегородской железной дороги, ставшей для большинства ямщиков Рогожской заставы причиной ухудшения экономического положения или разорения. Ямщики же, сумевшие разбогатеть на продаже земли и строительных подрядах, активно переходили в купечество. Они раньше других стали носить модную европейскую одежду и обставлять дома европейской мебелью, сохраняя, однако, приверженность кондовой старине и обрядам. Многие из них имели возможность получать образование, в том числе и за границей.
Как сообщал биограф поэтессы, ее «первые литературные попытки относятся к раннему периоду детства, в девические годы она совсем прекратила эти занятия и предалась изучению истории и математики».[5] В 1902 г., сразу по окончании с золотой медалью Елизаветинской женской гимназии, одной из лучших в Москве, Любовь Ершова вышла замуж за дворянина Романа Евгеньевича Столицу (30.VII (11.VIII) 1879–1936/37), студента V-го курса Императорского Технического Училища.[6] Венчание состоялось 11 сентября 1902 г. в церкви 1-го Лейб-гренадерского Екатеринославского Императора Александра III полка, командовал которым отец мужа – генерал-майор (ранее капитан Лейб-гвардии Егерского полка) Евгений Михайлович Столица. Браки между разными сословиями, как известно, не поощрялись, но в данном случае – и это можно утверждать, основываясь на творчестве будущей поэтессы, – речь шла о страстной и глубокой любви.
В 1903 г. Роман Столица окончил полный курс училища со званием инженера-механика и поступил в Службу тяги Московско-Курской железной дороги. Супруги поселились в доме Мастерских МКЖД (Владимирское шоссе, 36)[7]. Любовь и материнство – рождение сына Евгения[8] – пробудили в Любови Никитичне поэтические способности.
Уже будучи замужем Л. Столица поступает на историко-философское отделение Московских высших женских курсов (1900–1918; в 1872–1888 – Московские Высшие курсы В. И. Герье) и обращается к изучению литературы. Факт учебы на курсах архивными документами не подтверждается, но это и не имеет сколько-нибудь принципиального значения. После временного (с 9 января по 19 февраля 1905 г.) прекращения занятий в связи с январскими событиями[9] будущая поэтесса оставляет курсы, ибо «царящие там революционные настроения претили ее убеждениям и не давали возможности серьезно работать».[10]
Не исключено, что невозможность продолжить образование была связана с разорением семьи и последовавшей вскоре смертью отца. Н.Н. Ершов задумывал строить в Москве городское училище, но оказался в должниках у Московского Кредитного общества. Московский дом Ершовых был продан для погашения долгов, а сам Никита Никитич, служивший заведующим транспортной конторой М.И. Кормилицына (московское отделение конторы Мильтон и др.), не пережив свалившегося на него бедствия, скончался в 1904 г.[11] Памяти отца, воспоминаниям о родном доме, в котором прошли ее детские и юношеские годы, Столица посвятит немало проникновенных поэтических строк. Яркий и самобытный мир московского купечества в его тесной связи с природой и народной жизнью будет воспет ею живописно и с глубокой любовью.[12]
Первый период творчества Л. Столицы начался очень удачно. Дебютировала она в журнале московских символистов «Золотое Руно» (1906–1909): в № 10 за 1906 г. появились три ее стихотворения и рецензия на книгу К.Д. Бальмонта «Стихотворения» (СПб., 1906). Приходится удивляться тому, что стихи никому не известной поэтессы появились рядом с именами А. Белого, В. Брюсова, М. Волошина, З. Гиппиус, Д. Мережковского, Вяч. Иванова, М. Кузмина и др.
Журнал объединил на своих страницах почти всех московских и петербургских писателей-символистов и художников-модернистов. Редактор-издатель журнала Н.П. Рябушинский был ярким представителем европеизированного московского купечества. Современное русское и западное искусство было, благодаря его усилиям, оформлено и преподнесено читателям – кстати, весьма немногочисленным – с европейским качеством и блеском. Редакционные собрания журнала в течение нескольких лет были центром культурной жизни Москвы. Особенно прославились организованные Рябушинским художественные выставки «Золотого Руна» – «Голубая роза» (1907), «Салон Золотого Руна» (1908), 2-я и 3-я выставки «Золотого Руна» (1909), где была представлена живопись современных русских и французских художников. Известно, что Столица посещала собрания «Золотого Руна», где познакомилась со многими его сотрудниками.[13]
Для «Золотого Руна» были отобраны – и, возможно, отредактированы – короткие и по своей камерности не характерные для Столицы стихотворения. Начинающая поэтесса в этот период остро нуждалась в литературном наставничестве. Она обращается за поддержкой и советом к Валерию Брюсову и Андрею Белому, при этом невольно оказывается втянутой в глубокий и сложный конфликт между поэтами. Причиной конфликта была Нина Ивановна Петровская (1879–1928) – писательница, хозяйка литературного салона, жена поэта и издателя С.А. Соколова (Кречетова). Ее увлечение Белым и последовавшая после разрыва с ним связь с Брюсовым сделали отношения между двумя поэтами холодно-враждебными. Яркая представительница Серебряного века с его увлечением мистицизмом, спиритизмом, магией, Петровская сыграла роковую роль в жизни Брюсова. Публикация нескольких глав из писавшегося Брюсовым по горячим следам романа «Огненный ангел»[14], в котором он в замаскированной форме вывел всех троих участников романа, обострила конфликт, сделав поэтов непримиримыми врагами. В конце 1906 г. разладились и отношения Петровской с Брюсовым.
В автобиографическом венке сонетов Брюсова «Роковой ряд» (1916) сразу после сонета 8 «Дина», адресатом которого исследователи называют Нину Петровскую, следует сонет 9 «Любовь»[15]:
Как будто призраков туманный строй,
Все те, к кому я из твоих объятий
Бежал в безумьи… Ах! твоей кровати
Возжжен был стигман в дух смятенный мой.
Напрасно я, обманут нежной тьмой,
Уста с устами близил на закате!
Пронзен до сердца острием заклятий,
Я был на ложах – словно труп немой.
И ты ко мне напрасно телом никла,
Ты, имя чье стозвучно, как Любовь!
Со стоном прочь я отгибался вновь…
Душа быть мертвой – сумрачно привыкла,
Тот облик мой, как облик гробовой,
В вечерних далях реет предо мной.[16]
То, что речь идет о Любови Столице, подтверждают ее письма и любовные записки Брюсову. Приводимое ниже письмо, несмотря на поэтические символистские аллюзии (вползающая в сердце змея, зеркало и горящие свечи, «сладостно-испуганные» цветы), рисует портрет молодой женщины, открытой и смелой в своих чувствах, и выразительно иллюстрирует состояние Брюсова накануне окончания его романа с Петровской и вдохновленного ею литературного произведения.
19 26 07 г.
I
2 ч. 55 м.
Здравствуй.
Тяжело мне…
Внезапно проснулась. Тоскливые розовые маки упрямо метались в глаза. Шуршали, прыгали – сплетничали. Безразличные часы, как бесконечно-равнодушный пульс, бились над головой…
Почувствовала опасность. Близко, близко. Напрасно зарывалась в ворох теплых одеял – в ворох маленьких туманных мыслей…
Холодная, спокойная змея, зеленочешуйчатая с глазами голубыми и тягостными, как очи далеких, чуждых ангелов, притаилась, нет, теперь уж не притаилась, а властно и бестрепетно вытягивалась, приближаясь к прерывно мерцающему красному, как вино, и горячему, как созревший гранат в поцелуях солнца, сердцу. Приблизилась… и изумрудные кандалы зазвенели там, глубоко, в груди… где жизнь, где счастье. Я ясно, зловеще ясно ощущала красивейший браслет. Я ясно, зловеще ясно повторяла вслух: Расстаться, расстаться… и т. д. без конца. При этом очень подробно разглядывала отражение высокой печальной свечи у трюмо. Очень подробно и четко выписывала заключительные слова ничтожной бумажки, белой и страшной – слова смертного приговора своего. Стараясь перекричать думами своими унисонные шепоты маков, говорила душе своей, такой теперь и мне близкой, большой, горевшей ровным, ослепительным, угасающим светом, как величественный, не желающий гибели факел.
