«Правили страною партократы…»
Правили страною партократы
И лежала грусть в сердцах, как тень.
Но добились власти демократы
И пришел к нам настоящий день.
Жизнь настала – некогда грустить!
Только не поймешь, на что решиться:
То ли волком с радости завыть,
То ли просто взять да удавиться?
Партократы или демократы?
Демократы или партократы?
Большинству, пожалуй, все равно:
Те и эти, в сущности… одно!
1991
О, как бурно творил я из вас божество,
Полный острых надежд и счастливой тревоги,
И считал, что открыл на земле вещество,
Из которого лепятся звезды и боги.
Для чего? Объяснить не совсем легко.
Впрочем, нет. Потому, всего вероятней,
Что небесные боги от нас далеко,
А земные и ближе к нам, и приятней.
И, когда вы сошли с пьедестала ко мне
В вихре солнечных бликов и птичьего звона,
Я решил, что отныне вдвойне и втройне
Я мудрей и счастливее Пигмалиона.
Только это не фразы. Конечно же, нет!
Просто сердцу нужны высочайшие вещи,
При которых все чувства и ярче, и резче,
Тьма – черней и стократ ослепительней свет!
Эта вера, как музыка, в сердце звенит,
Наделяя его поразительным зреньем,
Как бинокль со стократным увеличеньем,
Или крылья, что мчат тебя ввысь, в зенит!
Только здесь и ошибка, как самосожженье:
Ведь чем выше вознес тебя радостный жар,
Тем стремительней в злую минуту паденье
И безжалостней тяжкий о землю удар.
О, как трудно понять порой до конца,
Что нередко все наши земные боги –
Это те, кого сами мы рядим в тоги,
Не заметив их крохотные сердца…
Отчего так выходит и почему?
Я не знаю. Но если уж разобраться,
Заблуждения губят нас потому,
Что, придумав красивую кутерьму,
Мы ведь сами стремимся в ней потеряться.
И, покинь вы меня, не уйдя ни к кому,
Вдруг остыв и как птица, взмахнув крылами,
Я б в такую кипящую рухнул тьму,
Где клокочет смола и сжирает пламя!
Да, стянись все вот так, словно злым кольцом,
Как сумел бы я выстоять, мне неясно.
Божество ведь осталось бы божеством
Вновь далеким, сияющим и прекрасным…
Только вышло все даже наоборот:
Вместо крыл, улетающих в высь вселенной,
Мутноватый ручей, что таясь течет
И зовется банальнейшею изменой…
Как понять, коль души твоей госпожа,
Кем восторженно только бы восхищаться,
Вдруг начнет вроде крохотного ужа
Перед кем-то по-жалкому пресмыкаться.
Много ль, мало ли радостей вы познали?
Все равно я ведь этого не пойму.
И сейчас мне совсем не важны детали:
Самого ли его вы там обнимали,
Или только лишь нежность свою к нему!
Что там было действительно, что условно –
Это все лишь формальность, словесный бред.
Меж изменой ФИЗИЧЕСКОЙ и ДУХОВНОЙ
Для меня абсолютно различий нет!
А ведь как я считал в дымке светлых снов,
Что любовь – это нечто почти святое,
Где кумир, опустясь к тебе с облаков,
Вечно дарит тебе океан цветов
В брызгах счастья под радостный смех прибоя!
Да, не просто, конечно же, в мире жить!
В нем и горе, и радости – все вершится,
Но не надо кумиров себе творить,
Чтоб когда-то вдруг вдребезги не разбиться!
1991
Верить можно лишь в то, что всегда понятно.
В непонятное как же возможно верить?
Непонятное, правда, порой занятно,
Только все-таки это – глухие двери.
Вот никак не пойму: почему, зачем
Божьим силам угоден лишь раб скорбящий,
Раб, повсюду о чем-то всегда молящий,
Уступающий в страхе всегда и всем?
Отчего возвеличен был в ранг святого
Тот, кто где-нибудь схимником век влачил,
Кто постами себя изнурял сурово
И в молитвах поклоны бессчетно бил?
Он не строил домов, не мостил дороги,
Он не сеял хлебов, не растил детей
И за чьи-либо горести и тревоги
Не платился в борьбе головой своей.
Он молился. Все правильно. Но молиться
Много легче, чем молотом в кузне бить,
Плавить сталь или сосны в тайге валить.
Нет, молиться – не в поте лица трудиться!
Но в святые возвысили не того,
Кто весь век был в труде и соленой влаге,
А того, не свершившего ничего
И всю жизнь говорившего лишь о благе.
И правдиво ль Писание нам гласит,
Что повсюду лишь тот и отмечен Богом,
Кто склоняется ниц пред Его порогом
И в молитвах Ему постоянно льстит?!
Бог – есть Бог. Он не может быть людям равным,
Уподобясь хоть в чем-нибудь их судьбе.
Разве может он быть по-людски тщеславным
И вдыхать фимиам самому себе?!
И оттуда – из гордого великолепья
Я не верю тому, что в людских глазах
С удовольствием видит Он Божий страх
И униженно-жалкое раболепье!
И никак не могу я постичь душой,
Почему и в былом, и при нашем времени
Жизнь мерзавцев, как правило, – рай земной,
А порядочным – вечно щелчки по темени?!
И коль ведомо Богу всегда о том,
Что свершится у нас на земле заране,
Почему Он не грянет святым огнем
По жулью, подлецам и по всякой дряни?!
Да, согласен: Он есть. Но иной, наверно,
И не все, может статься, в Его руках,
Значит, биться со всем, что черно и скверно,
Надо нам. Нам самим, на свой риск и страх.
Да и надо ль, чтоб лезли в глаза и уши
Жар свечей, песнопенья и блеск кадил?
Бог не жаждет торжеств, не казнит, не рушит.
Пусть Он вечно живет только в наших душах,
Где учил бы труду и любви учил.
Жить по совести – это и есть – прекрасно.
И действительно честным не слыть, а быть,
И со всякою нечистью биться страстно –
Вот такое мне очень и очень ясно,
И такому я вечно готов служить!
1991
Правдив он иль нет – ни на гран сомнения.
Она его слушает не дыша.
Душа его – это ее душа,
А мненье – ее моментально мнение.
– Простите, – спросил я, – а вы подвергли
Сомненью хоть что-нибудь: так – не так? –
Она рассмеялась: – А вы чудак!
Какая мне разница: так ли, нет ли?!
Я знаю, вы спросите: отчего
Я каждое слово его ловлю?
И верю, как Богу? Да оттого,
Что каждым дыханьем его люблю!
И он для меня – словно царь Мидас:
К чему на мгновенье ни прикоснется,
Все тотчас же золотом обернется
И правдой, проверенной сотни раз!
Нет-нет! Не смотрите так с осужденьем!
Поймите: в такой, как моя, любви –
Быть может, четвертое измеренье,
И счастье, и мысли, и соловьи!
Скажи он мне с горечью: – Мир ужасен! –
Я только кивну ему головой.
А крикни он радостно: – Нет, прекрасен!
– Прекрасен, – отвечу я, – светлый мой!
Возможно, в душе вы сказали хмуро,
Что гордости тут и в помине нет.
Но нет! Я не флюгер, не гном, не дура.
Я – верую. В этом-то и секрет!
И вот, повторяю вам вновь и вновь,
Что я ни на йоту не унижаюсь.
Не сомневаюсь, не сомневаюсь:
Любовь без доверия – не любовь!
И пусть мне хоть сто шептунов расскажут
Какой-то недобрый о нем секрет,
А он усмехнется: – Ведь сажей мажут… –
Я к черту всех тотчас пошлю в ответ!
Есть множество разных мужчин и женщин.
И каждый шагает своей стезею:
Кто верует в Бога, а кто в идею,
А верить в любовь – разве это меньше?! –
Я выслушал женщину и сказал:
– Все ведал: и радости, и обиды я,
А нынче я просто светло завидую, –
И тихо ей руку поцеловал.
6 октября 1991 г.
Рушатся планы, идеи, системы,
Всюду – дискуссии, споры и критика.
Ну до чего надоела политика,
Надо писать на вечные темы!
Темы любви, выживания, совести,
Темы предательства и юродства,
Темы высокого благородства
Попросту рвутся в стихи и повести.
Только ведь как тут сражаться нужно!
Если все сыплется под откосы:
Многие кинулись нынче дружно
На политические вопросы.
Ну, а политики – люди дошлые:
Сельдью ныряя в море бушующем,
С трибуны кричат о красивом будущем,
Толкая всех в бедность и горе пошлое.
И всех перед каждою строгой датой
Зовут они к трудностям предстоящим,
А сами, все блага гребя лопатой,
Живут замечательно в настоящем.
А впрочем, о чем они там вещают –
Неважно. В словах тех изрядно пыли.
На свете политиков не бывает,
Чтоб людям не лгали и не хитрили.
Так как же сегодня нам всем, скажите-ка,
Писать наши повести и поэмы:
О лгущих нам чаще всего политиках
Или на вечные все же темы?
Ведь сколько когда-то я строк писал
О так называемой «перестройке»!
Я верил, я честно душой сгорал.
А что получилось? – Обман, скандал!
И весь тот взволнованный труд – в помойке!
Поэтому – к дьяволу злобу дня!
Политик пришел и ушел навеки.
А вот останется в человеке
Лишь свет от действительного огня!
Мы знаем Россини и Беранже,
Мольера, Гюго и Тагора знаем,
Но кто тогда царствовал? Мы уже
Подчас абсолютно не представляем!
Неправда, что жизнь для всех быстротечна.
Наш опыт давно подтвердил блестяще,
Что только прекрасное в мире вечно,
А все приходящее – проходяще.
И, право же, нет тут давно секрета,
Что Музы – сильнейшая в мире критика,
А песня, памфлет иль строка поэта
Пугают и держат в узде политика.
И больше того, и больше того:
Когда бы ни высшие идеалы,
От всех нас осталось бы очень мало,
А, может, и вовсе бы ничего.
Садись же за повести и поэмы,
И если нет фальши в твоей крови,
Пиши на извечные в мире темы:
О зле, о надеждах, что жаждем все мы,
О правде, о совести и любви!
1992
