13. Акула
Как в высшем обществе
о соблюденье прав радеют,
Когда порок в чести.
На деле всё преступников одних жалеют.
Законный приговор порой так просто обойти!
Немного лет с тех пор минуло:
Повадилась одна Акула
Губить и пожирать у берега людей.
И после нескольких трагических смертей
Собрались жители тех мест и порешили:
Злодейку ту сперва живую изловить.
Да у нее самой спросить,
За что она род человеческий так люто ненавидит
И в чем, скажи на милость, видит
Его вину, а в чем Акулью правоту
И справедливость.
Порешив о том, на судне крепком
Отправились ловцы. И крюк, большой и цепкий,
Взяв в дело, лиходейку изловили ту.
Затем, всю сетью обмотав и бечевой крученой,
На берег привезли.
И, как им кажется, неволей удрученной,
Вопросы задают: «Изволь ответить нам,
Твоим противникам и за́клятым врагам,
За что ты столько наших братьев погубила!
И что твоей душой руководило!»
Но та, на судей хищно пялясь, вон из пут грозит.
Да все молчит, молчит!
Тут судьи тронули ее легонько палкой,
Но голос вдруг в толпе:
«Как вам не жалко
Живую душеньку? Не лучше ли ее освободить?
То правда, что она людей губить
Горазда, да ее чем лучше мы, друзья?
Безбожное чиним над ней мы обращенье,
На крюк поймав, почти лишив движенья.
Добиться слов таким путем нельзя!
По-человечески поступим с ней, гуманно.
В аквариум ее отдельный поместим.
Нальем в него воды из океана.
И лишь тогда допрос ей учиним».
Так всё и сделали, в аквариум Акулу погрузили.
Та плавает, довольна, за стеклом
И всё молчком, молчком…
Тогда подумали еще и вдруг сообразили,
Что голодна она!
Кто, будучи голодным, даст ответ?
Родные и друзья Акульих жертв, созвав совет,
Скотиной да курьём ее кормить решили.
С тех пор и кормят много лет.
Что говорить:
ведь не диковинка теперь на свете,
Когда права преступника в приоритете.
Но многоумные защитники Акул
Пускай ответят, как несправедливости разгул
Нам без введенья смертной казни
Хоть приглушить, не прекратить,
Когда убийца нападает без боязни
За преступленье жизнью заплатить.
Задумайтесь, ведь внешнего врага,
Пришедшего к нам убивать издалека,
Оружием без колебанья мы встречаем.
За что же внутреннего так радушно привечаем?
Ведь должен быть закон для всех един и строг.
Тогда в борьбе за справедливость будет прок.
Пока нарушено соотношенье
Между трудом и платою за труд,
И олигархи без смущенья
Лихву в карман себе берут,
Во много крат превысив меру,
Пока оппортунизм не упадет в цене,
Не воцариться справедливости в стране.
Взглянём-ка на пчелиный рой, к примеру.
Хозяин-пасечник, не ща́дя сил, прилежно
Из улья добывал пласто́вый мед
И вынимал за сотом сот,
Тщате́льно и неспешно.
Тем временем с Пчелами вел он разговор
И ставил им в укор,
Что дескать мало меда те приносят:
«Напрасно Пчел за трудолюбье превозносят.
Трудятся плохо из рук вон.
И следовало б дать работничкам разгон.
Да хорошо – еды они не просят,
И то мне по нутру.
Но что у них работа?
Летают по цветкам на ласковом ветру —
Да вот и вся забота!
А я тружда́юсь до седьмого пота.
И за труды свои лишь толику беру
Медовой соты».
От слов несправедливых сих,
Звеня, воспряли Пчелы. И меж них
Одна, что посмелей, за всех ответ держала,
На Пасечника целя крошечное жало:
«Да толика твоя не Бог весть как скромна:
Имеешь ты сто крат и больше даже,
Чем весь наш рой. Но власть тебе дана
Над братьей нашей!
Хоть меж собой трудяги все равны,
А меж тобой и нами братства нету:
Летаем с ношей мы от света и до света,
Тобой лишь соты сочтены,
А не труды, которым и не знаешь ты цены!»
«Презренные, чего же вы хотите?
И о каком вы братстве говорите?
Ваш рой – бессовестный бунтарь!
Не я ли человек и над природой царь,
Не я ль самой природою над вами ставлен?
По справедливости я должен получать
И соты полные из улья доставать.
На то мне улей ваш оставлен.
А вы имейте каплю меда за труды —
Я вашей не желаю нищеты.
И, тем довольствуясь, мечты свои оставьте
О высшей справедливости и правде.
Ну по́лно, хватит суеты.
Пресечь бы рад такие я свободы,
Да знаться с вами нынче нет охоты,
Хоть и наговорили вы немало ерунды».
Закончив речь, последнюю он вынул соту,
Не ощутив укус той смелой Пчелки ни на йоту.
Известно, говорят – не лгут:
Что ни медведь,
бортни́чеством свободно промышляя,
Ни бабочки, ни мыши, сот съедая,
Ни вор, ни плут
Такой урон пчелам не нанесут,
Как жадный пасечник,
когда последний сот сбирает,
Хватив лишка себе на стол,
Трудолюбивых пчел
Зимой на вымиранье обрекает.
Имеет ли предел терпение пчелы,
Лишившейся трудами собранного сота,
Теперь глядящей, как чужие ломятся столы
От у нее отобранного меда?
Имеет ли предел терпение народа,
Когда в нем явлена природа той пчелы?
Где Царь зверей, там и Царева свита.
И каждый в ней, как маленький Царек:
Ему с добычи подавай кусок,
То бишь налог.
Ну а кормить его, что лить сквозь сито!
И каждый хватом держится за свой шесток.
И правда у него неправдой шита.
Все средства хороши, чтоб власть держать
И чтоб соперникам не дать
Прийти к победе честно и открыто.
Во власть был кем-то взят матерый Скунс.
И так, тщеславясь, он вошел во вкус,
Таким влиятельным себе казался
И так распояса́лся,
Что, шагу не ступи, пометит, не скупясь,
Струей пахучей прямо в глаз.
Гадал весь лес,
зачем охальника во власти держат:
Хоть править толком не дают,
Да тем его тщеславье тешат,
Что позволительно невеже
Возглавить партию свою.
Но не без умысла он принят высшим светом,
А польза Скунсова до глупости проста:
Пугал противников он даже не ответом
Одним поднятием хвоста.
И вот судьба сыскала доброхота —
Пожаловал в тот лес отважный Барс,
Чтоб прекратить весь этот властный фарс
С согласия лесного рода.
И взять бразды правленья и труды,
И подданных спасти от нищеты.
Но, хоть ему Царя не одолеть с порога,
То лишь пока.
Услужливая свита бьет тревогу
И снаряжает Скунса на подмогу,
Заносчивого дурака.
А тот и рад стараться,
Не пожелав по сути разобраться,
Готовится к плевку издалека.
«Ату», – ему кричит царева свита
И отошла слегка…
Стрелок, наметив цель, стреляет
И Барса скверной обливает.
Зловонье стойко, хоть не навсегда,
А цель взята.
Когда невинного иные господа
В глазах людей желают опорочить,
Так скунса им подай сюда —
Охальнику и почесть.
Да видит весь честной народ,
Что скунс – позор и низость тех господ.
Однажды Царь зверей серьезно занемог.
И царствовать ему отныне в тягость было.
И давешнего не хватало пыла,
Чтобы дела вершить он здраво мог.
За царствова́нье мир переиначив
На лад приспешников лихих,
Простых зверей порядком одурачив,
И, удаляясь ныне от забот мирских,
Он, перед подданными плача
И каясь во грехах своих,
Преемника себе назначил.
Под неусыпным взглядом алчущих Волков —
Новоявле́нных правящих кругов,
Преемник-Царь впервой
с подда́нными столкнулся…
И ужаснулся:
Как загнан весь лесной народ,
Того гляди как перемрет,
А то и сам от голода и нищеты Волков сожрет!
С оглядкой на верхи,
кабы товарищей и не обидеть,
Он потихоньку вольную всей мелочи дает,
И кормит, и от стаи бережет.
А стая не слепа, противно то ей видеть.
С негодования и ревности орет:
В глазах угроза, зуб пока неймет.
Теперь старается наш Царь на славу,
Меж подданными сутки разделил:
Волков охотиться в ночное время допустил,
В дневное запретил расправу.
Выходит днем народец из жилищ,
И тощ, и нищ,
Свободы на копеечку хлебая
И пропитанье скудное имая,
Да за Царя стоит горой.
А Волки, поохотившись ночной порой,
Мясное поглощая,
Кричат «Царя долой».
Так он и мечется: и Во́лков усмирить не смеет,
И жителей лесных жалеет.
Какой в том царству прок.
Кабы Волко́в да в шею,
Вот было б житие дай Бог.
Господ и нищету неравенством равняя,
Не сделать шаг вперед.
Не накормить измученный народ.
Да не насытить Волчью стаю,
Пока все царствие она вконец не изведет.
Однажды Соболек большому Ястребу попался,
И, как ни бился, ни старался,
Не сжалилась судьба над ним.
Держа в когтях добычу крепко, враг, неумолим,
Понес ее на корм птенцам своим.
Слабея, Соболек наш в воздухе болтался
И Ястреба молил:
«К тебе взываю из последних сил!
Будь милосерден, отпусти меня на волю,
Я не могу вздохнуть, доколе
Не разожмешь своих когтей.
Скажи, ведь любишь ты своих детей,
И не чужды́ тебе любовь и состраданье!
Сочувствуя теперь судьбе моей,
Вовек прославишься, благое совершив деянье!»
«Я к славе не стремлюсь,
– ответствовал Ястре́б,
И твой призыв мне кажется бессмыслен и нелеп.
Ты – пища знатная, а я, без шуток,
Частенько ба́лую своих малюток
И приношу кусок им повкусней.
Ты, Соболек,
меня любовью к детям заклинаешь,
Да сам ее едва ли знаешь.
Признайся, да не ты ль своих детей,
Чуть соболю́шка отлучится, пожираешь?»
«Да, правда, одинаков я ко всем,
И на своих, чужих не знаю различенья.
Кто послабей, того и ем.
Но ты… порой во мне буди́шь недоуменье:
Как уживаются в тебе жестокость и любовь?
Хотя свой молодняк столь нежно ты лелеешь,
На свете больше никого ты не жалеешь,
Поживы ради убивать других готов».
«Ах, то для хищника закон простой!
Но, согласись, что вовсе не гуманно
Быть для чужих самою добротой,
А для родных – тираном!»
Зажал наш Ястреб посильнее Соболька,
И тот затих в его тисках.
Иной щадит своих,
закон родства лишь соблюдая,
А на других, как хищник, нападает,
И у него лишь тот действительно не прав,
Кто, всякое родство поправ,
Своих же близких поедает.
