тщеславие и самаго иизкаго телеснаго разбора. Просто ужасен.
Ч[ертков] верно сравнивает его с Сытиным. Оч[ень] мож[ет] б[ыть],
ч[то] в обоих есть искра, даже наверно есть, но я не в силах ви¬
деть ее» 23. И интересна поясняющая эти слова запись Булгакова,
помеченная тем же 8 июня: «.. .Орленев был ненадолго у Льва
Николаевича, по его приглашению, но не понравился ему, как
передавали после. Орленев — лет сорока двух, но моложавый, жи¬
вой, стройный, остроумный, однако, на мой по крайней мере взгляд,
очень жалкий. Уже не человек, а что-то другое: не то ангел, не
то машина, не то кукла, не то кусок мяса. Живописно драпиру¬
ется в плащ, в необыкновенной матросской куртке с декольте и
в панаме, бледный, изнеженный, курит папиросы с напечатан¬
ным на каждой папироске своим именем; изящнейшие, как дам¬
ские, ботинки, трость — все дорогое. Читал стихи. Думается: нет,
не ему основывать народный театр. Для этого нужен совсем дру¬
гой человек. Впрочем, у Орленева и замыслы не широкие: один
спектакль из семи — для народа».
И в последующие дни, возвращаясь к мысли о встрече с Ор¬
леневым, Толстой говорил Булгакову, что это чужой ему че-
ловек: «Афера... И не деньги, а тщеславие: новое дело...» Осо¬
бенно поразил Льва Николаевича костюм Орленева и декольте во
всю грудь до пупа». И такой неутешительный итог всей этой за¬
писи: «Живет человек не тем, чем надо» 24. Матроска с глубоким
вырезом и парижские духи «Убиган», запах которых был неприя¬
тен Льву Николаевичу, подвели Орленева: за этим модничаньем
Толстой увидел одно кривлянье. Тем удивительней, что он поже¬
лал еще раз встретиться с не понравившимся ему актером. Мо¬
жет быть, он все же хотел отыскать ту «искру», которую не раз¬
глядел в первый раз?
Вторая их встреча состоялась 21 июня в имении Черткова,
куда съехалось много народу; среди гостей Толстой называет и
Орленъева, замечая в скобках: «одет по-человечески» 25. Здесь за
завтраком происходит главный их разговор. Лев Николаевич
спрашивает: почему на афишах спектаклей для крестьян не ука¬
зана его фамилия, ведь его дело требует гласности, чтобы этому
примеру последовали другие. Орленев с улыбкой отвечает, что
анонимность спасает его от кредиторов, к тому же ему надоела
его собственная фамилия («в зубах завязла»), и в качестве ве¬
щественного доказательства протягивает Толстому папиросу
с большим мундштуком, на котором золотыми буквами напеча¬
тано его факсимиле. Это подарок от каких-то киевских табачных
фабрикантов, поклонников его искусства, ознаменовавших недав¬
нюю постановку «Бранда» выпуском папирос «Павел Орленев».
Толстой, видимо, почувствовал его мрачный юмор, неопреде¬
ленно хмыкнул и задал новый вопрос: почему он играет бес¬
платно, ведь такая доступность подрывает доверие к его театру,
надо установить хоть самую малую, но какую-то цену на билеты,
чтобы зрители знали, что его работа такая же, как всякая другая,
и она оплачивается. Орленев ответил с некоторой торжествен¬
ностью, что не склонен торговать своим призванием, божий дар
нельзя пускать в оборот, а прожить он как-нибудь проживет,
много ли ему нужно. Толстой поморщился, может быть, этот от¬
вет был самым разочаровывающим в их диалоге; Чертков писал
о деловитости Орленева, теперь Лев Николаевич убедился в не-
солидности и зыбкости его планов. Их беседа явно угасала, как
вдруг возникла тема, непосредственно касающаяся судеб русского
театра, и оба они оживились. Некоторое представление об этой
теме дает очередная запись Булгакова.
«21 июня. ...За обедом (у Орленева — за завтраком.—А. М.)
у него — разговор с Орленевым о театре. Видимо, они не сойдутся.
Орленев никогда не поймет Льва Николаевича. В то время как
он придает исключительное значение художественности пьесы,
игры, костюмам и декорациям, Лев Николаевич ценит, главным
образом, содержание пьесы, не придавая значения внешней об¬
становке спектакля»26. Любопытная запись! Толстой не нашел
в нем единомышленника, но та стойкость, с которой Орленев за¬
щищал свою позицию, подняла его в глазах собеседника. Что-то
этому человеку, хоть он и чужд его понятиям, дорого, что-то он
готов отстаивать!
А потом, после обеда, свидетельствует Булгаков, «Орленев
прочел — с пафосом, но без вдохновенного подъема — стихотво¬
рение Никитина. Всем чтение понравилось. Лев Николаевич про¬
слезился. Орленев тоже был растроган. Ему страшно не хотелось
уезжать, но надо было спешить на поезд — в Москву по делу»27.
Он хотел завоевать расположение Толстого, что ему не удалось, но
он прочел стихи, хоть и не слишком понравившиеся Льву Нико¬
лаевичу (в его дневниках есть запись: «21 июня — Орленьев
читал Никитина]; мне чуждо»28), но заставившие его поволно¬
ваться и заплакать. И Павел Николаевич, забыв о своих амби¬
циях, обидах и претензиях, счастливый возвращался в Москву.
Снова начались гастрольные будни. Теперь он жил один, след
Павловой затерялся где-то в провинции. Обязанности секретаря
и няньки при нем выполнял разорившийся антрепренер Шильд-
крет, когда-то возивший в турне по провинции самых известных
русских актеров — от Федотовой до Дальского. Возил он, как мы
знаем, и Орленева, и дружба у них была старая, хотя не раз их
интересы резко сталкивались, как во время батумского скандала,
описанного в этой книге. Нельзя сказать, что Шильдкрет был
человек совсем непрактичный и не извлекал выгоды из своего
предпринимательства, но он любил театр и держался в рамках
приличий — и потому не мог выдержать конкуренции с антре-
пренерами-хищииками и дельцами. К тому же подошла старость,
и дела его окончательно пошатнулись. В этот трудный час Орле¬
нев взял Шильдкрета себе в помощники. Обязанности у него были
несложные, если не считать хозяйственных, кухонных, вроде при¬
готовления утреннего и ночного кофе, в чем он достиг завидного
совершенства. Главное же дело антрепренера-неудачника заклю¬
чалось в том, чтобы выслушивать планы Орленева, иногда самые
несбыточные, и вносить в них элемент рациональности, опираясь
на свой горький житейский опыт. Не думаю, чтобы он хорошо
справлялся с этой обязанностью, потому что тоже был натурой
увлекающейся и верил в звезду Орленева, несмотря на то, что не
раз был свидетелем и даже жертвой его крушений. Так они
странствовали по России, изредка к ним приезжал Тальников,
его область была чисто художественная, он считался знатоком
современного репертуара. И опять мелькали города и гости¬
ницы.
В числе немногих ярких впечатлений этих месяцев жизни
Орленева — от бесед с Л. Н. Толстым в начале лета 1910 года
и до второй поездки в Америку в конце 1911 года — следует на¬
звать встречу с молодой актрисой В. Н. Поповой. Еще во время
первых заграничных гастролей он несколько раз вместе с Нази¬
мовой сыграл «Строителя Сольнеса» и потом, вернувшись в Рос¬
сию, пытался возобновить эту пьесу Ибсена, но не мог найти
подходящей партнерши. Помните, как он обрадовался, увидев
в воронежской гостинице Павлову, и закричал: «Тильда, Тильда!
Выше голову!» Но «Сольнеса» тогда почему-то не поставил. Те¬
перь, в Саратове, роль Тильды поручили Поповой, и ее игра
с первых же сцен, но словам Орленева, заставила его забыть На¬
зимову.
В роли Сольнеса его равно привлекал как бунт, так и смяте¬
ние. Он не соглашался с современной критикой, называвшей этого
«ибсеновского эгоиста» великим дерзателем. Несомненно, что
Сольнес как личность подымается над средним уровнем, но как
далек он от брандовского титанизма. Более того, в тот момент,
когда он появляется в пьесе, его снедают страхи. Уже в первом
