верили и в поисках сытости подписывали контракт с предприим¬
чивым директором. Не устоял перед соблазном и Орленев, хитро
подмигивая, он говорил товарищам по труппе: «Там реки молоч¬
ные и берега кисельные! Это вам не рязанские лошадки!» Миф
о сытости рассеялся в первый день их приезда в Алатырь, там
было голодно, как повсюду тогда в России. Оставалось только
тайной, где достал директор ветчину и белый хлеб для рекламы?
Он и сам жил впроголодь, и пе удивительно, что никто из актеров
его не ругал. Он честно повинился: каким другим путем он смог
бы собрать такую сильную труппу во главе со знаменитым Орле-
невым.
Условия жизни здесь были еще хуже, чем в Рязани, но спек¬
такли проходили с подъемом; публика любила актеров, и они пла¬
тили ей тем же и, несмотря на нищету (люди отчаянно обноси¬
лись, а пьесы у них были и «костюмные»), обставляли спектакли
с тщательностью, которой могли бы позавидовать и некоторые
столичные театры. Орленев и его друзья так втянулись в жизнь
этого маленького городка, затерянного в просторах заснеженной
России, что всей труппой участвовали в одном из первых суб¬
ботников — приводили в порядок запущенные улицы и площади.
Он прожил в Алатыре вместе с Шурочкой несколько месяцев и
помимо спектаклей выступал в концертах в железнодорожном
клубе, читал свои любимые стихи в сопровождении виолончели,
на которой играл местный музыкант-любитель. Когда кончился
сезон в Алатыре, Орленев поехал в Казань и Астрахань.
В декабре 1920 года в Астрахани у него родилась дочка. Он
так ждал этого часа, что несколько дней даже играть не мог, чего,
кажется, никогда и ни при каких обстоятельствах с ним до того
не случалось. «Только все о тебе молюсь, беспокоюсь»,— писал
он Шурочке. С дочерью от первого брака, которую тоже очень
любил, он встречался редко; та семья его молодости распалась
рано, и в непрерывности событий его бурной актерской жизни
у него не было ни возможности, ни потребности оглянуться на¬
зад. Теперь он был пожилым человеком, уже вкусившим все
плоды всероссийской славы, застрявшим на перепутье двух исто¬
рических эпох и не знающим, как собой распорядиться. И радость
отцовства на пятьдесят втором году жизни была для него подар¬
ком судьбы. С первого взгляда он не производил впечатления
человека, ищущего покоя у семейного очага. И на самом деле он
держался стойко, хотя силы порой ему изменяли — усталость
у него была не столько физическая, сколько душевная. Земля
сорвалась с оси, а у него «время идет страшно медленно», как
пишет он в одном из писем. Мало впечатлений, мало событий;
развлечение только такое — игра в цифры, захватывающая своим
космическим размахом. В Баку сбор со спектакля был 120 мил¬
лионов, в Пятигорске 500 миллионов (сто миллионов он перевел
по почте жене и дочке). Жизнь — как на вулкане, он же как
играл Карамазова и Освальда, так и играет.
Иногда ему кажется, что в этом высший его долг — есть же
какие-то ценности, которые не обесцениваются при любых исто¬
рических потрясениях! Иногда он тяжко сомневается: его спек¬
такли, как правило, собирают публику, и аплодисментов не стало
меньше, но, может быть, это интерес к музею, к занимательной
древности? Недавно какой-то наглый администратор, в прошлом
(как позже выяснилось) учитель танцев женской гимназии, вы¬
гнанный за пьянство, поинтересовавшись гражданским положе¬
нием Орленева, где он служит, с каким мандатом ездит, сказал
ему: кто, собственно, вы такой — обломок девятнадцатого века,
любимчик Суворина, кустарь без мотора? Надо было ему отве¬
тить, проучить его,— Орленев промолчал, побрезговал, и от тоски
на несколько дней запил. Из Армавира он пишет жене: «Получил
твои письма... они полны и любви, и тоски. А я что, не тоскую...
Но о чем же писать? Все одно и то же повторять. Ведь у тебя
каждую минуту новое — все движения, все словечки ее, ты полна
материалом, а мои письма в сравнении с твоими такие скучные!»
Там жизнь, ее поминутный рост и вечное обновление, здесь хотя
и беспокойная и очень неудобная, но рутина. Тяжкий каждоднев¬
ный труд и полная неясность насчет будущего.
В это время глубоких сомнений он встретился в Кисловодске
с Луначарским, встретился случайно, у нарзанных ванн. Они раз¬
говорились, и Анатолий Васильевич пригласил его к себе домой.
О чем шла у них беседа? В письме Орленева к жене, помеченном
19 сентября 1922 года, есть такая фраза: «Он говорит: если бы
вы приехали в Москву в конце октября, я бы вам все устроил».
Слово «все» подчеркнуто жирной чертой. Что же пообещал ему
Луначарский? Во-первых, обеспеченное и достойное его имени
положение в одном из лучших столичных театров и, во-вторых,
всероссийский юбилей в знак народного признания. Предложе¬
ния заманчивые и поставившие Орленева перед трудным выбо¬
ром. «Пока что ничего не решил, потому и не пишу подробно¬
стей»,—замечает он в том же письме. Несмотря на возраст, уста¬
лость и условия быта, он еще колеблется и сам не знает, хватит
ли у него духа бросить гастролерство и наконец пристать к ка¬
кому-то берегу.
А как с юбилеем? Вот небезынтересная выдержка из того же
письма: «Очень трудно мне, при моей гордой скромности, ре¬
шиться на юбилей, но я говорю себе — чего для Любви не сде¬
лаешь, и «нравственное» чувство придавишь и на толкучий ры¬
нок снесешь». Любовь здесь надо понимать двояко — это и имя
его дочери и чувство, которое он испытывает к ней и ее матери *.
Будущее как будто проясняется. Луначарский пе торопит Орле¬
нева и говорит ему, что Советская власть ценит его народолюбие
и рыцарское служение искусству. И тут же дает официальную
бумагу с просьбой предоставить ему и его труппе специальный
* В октябре 1922 года он пишет из Краснодара Тальникову: «Я в но¬
ябре, вероятно, буду справлять в Петербурге юбилей. Луначарский, с ко¬
торым я много раз встречался в Кисловодске, где я гастролировал, изъявил
желание быть председателем юбилейной комиссии. Но сомнения меня
страшно одолевают, я ведь никогда, никогда не хотел юбилея. Но вот те¬
перь двигателем моего компромисса — Любовь, так зовут мою маленькую
дочку, которую я бесконечно люблю» 8.
вагон для разъездов по стране. У Орленева сразу возникает план:
он подготовит из актеров, которые будут участвовать в этих
поездках, «дельных инструкторов, которые пригодились бы Рос¬
сии» и ее новым театрам. Мы не знаем, что вышло из этой затеи
с вагоном и обучением актеров, но ушел он от Луначарского
окрыленный...
Он не притворялся — нескромность и заигрывание с публи¬
кой по любым поводам, в том числе и юбилейным, он считал без¬
вкусными еще в молодые годы. Известен случай, когда в одно
дождливое лето, нарушив свой маршрут, он выручил голодавшую
где-то под Киевом труппу, сыграв с ней несколько спектаклей, и
сразу поднял сборы. В знак признательности актеры решили под¬
нести ему дорогой жетон с шутливой надписью «За спасение уто¬
пающих», поднести экспромтом, при открытом занавесе, на глазах
публики. Реакция у Орленева была мгновенная; он крикнул «За¬
навес!» и убежал в сад — спектакли шли в дачной местности.
Актеры кинулись за ним, и тогда он с обезьяньей ловкостью
вскарабкался на дерево, обескуражив такой эксцентричностью
своих почитателей. А званый вечер в норвежской столице по слу¬
чаю его выступления в «Привидениях», на который он не явился!
И теперь, когда Луначарский предложил ему устроить юбилей и,
более того, согласился председательствовать на нем, он смутился:
очень, очень лестно, но почему-то совестно. В тот момент сомне¬
ния у него были самые искренние, хотя за несколько месяцев до
