С таким скрипом проходили его гастроли в Петербурге и Киеве
в десятые годы. В Петербурге это еще можно было понять, там
на рубеже века он сыграл свои лучшие роли, и после Федора и
Карамазова ему не прощали не только погрешностей, но и рядо¬
вой, будничной, непраздничной игры. А в Киеве? Почему по по¬
воду Освальда, роли, принесшей ему мировую известность, там
появилась разгромная статья, беспрецедентная по тону? Почему
в Одессе или Вильно у него всегда аншлаги, а в Киеве сборы не¬
устойчивые и очень разные, хотя преданных его искусству зрите¬
лей и здесь достаточно. Неужели причина в недоброжелательстве
критики? Но ведь пишущих о театре там много, и есть среди них
люди, которым дороги его роли.
И вот он бросает вызов судьбе и в конце февраля 1924 года
приезжает в Киев, где объявлены его гастроли с участием мест¬
ной труппы.
На этот раз, хотя репертуар Орленева был старый, публика
принимает его с трепетом и почестями. «В успехе Павла Нико¬
лаевича было что-то строгое и серьезное» 15,— пишет в своих об¬
ширных неопубликованных воспоминаниях киевский актер тех
лет Н. Лунд. И дело не только в физической стойкости Орленева,
в том, что, несмотря на возраст (как раз во время этих гастролей
ему исполнилось пятьдесят пять лет — не так мало при «его об¬
разе жизни»), он уверенно справляется с молодыми ролями, почти
не прибегая к гриму. Дело в нравственном потрясении и в чувстве
душевной тревоги, которое не проходит и много дней после спек¬
такля. Для недолговечного, живущего только в памяти, не за¬
печатленного ни в какой материальной субстанции искусства ак¬
тера— это высшее признание. Как раз в те годы в рекламе для
Моссельпрома Маяковский писал, что от старого мира мы остав¬
ляем «только папиросы «Ира». В шутке поэта кое-кто готов был
усмотреть серьезный смысл. Нет, осталось еще кое-что, и среди
богатств прошлого, унаследованных новым, революционным об¬
ществом, где-то, хоть и не на самом видном месте, было и искус¬
ство Орленева. Киев наконец шумно его признал...
Успех ждал Орленова и в Ленинграде весной 1924 года. Люди
постарше встретили его как близкого знакомого после долгой раз¬
луки. И не думайте, что это была форма ностальгии: довоенный
Петербург еще жив! Напротив, в приеме, оказанном Орленеву,
легко уловить чувство облегчения — актер, с такой болыо выра¬
зивший драму интеллигенции «страшных лет России», перешаг¬
нул через рубеж эпох. И вот он с нами! «После огромного про¬
межутка времени к нам приехал на гастроли П. Н. Орленев.
Добро пожаловать! Как приятно было убедиться, что время бес¬
сильно умалить что-либо в его таланте!» — писал старый петер¬
бургский литератор Э. Старк. Жизнь гастролера была полна ли¬
шений, неизбежных в такие революционные переломные годы,
и не предоставила ему никаких привилегий, как некоторым дру¬
гим актерам его ранга. И тем не менее вы не найдете никаких
признаков старости «ни в его фигуре, ни в лице, по-прежнему
тонком, подвижном, одухотворенном. Та же способность увлека¬
тельно передавать пафос глубоко затаенного страдания. Та же
превосходная дикция и звучность голоса, только последний стал
глуше и в нем менее слышится звенящий тембр...» 1в. Но ведь ак¬
тер уже так немолод.
Отозвалась на ленинградские гастроли Орленева и молодая
критика, поставив их в связь со спорами о новых формах театра.
В пылу этой полемики, писал С. С. Мокульский, известный
впоследствии историк театра и педагог (тогда ему было двадцать
восемь лет), мы часто забываем об актере — «художнике, чаро¬
дее, который привлекает к себе все внимание зрителя силой
своего могучего самодовлеющего мастерства». Таких актеров ста¬
новится все меньше, и Орленев принадлежит к последним могика¬
нам этой славной когорты. После такого обнадеживающего вступ¬
ления Мокульский спешит оговориться, и Орленеву здорово от
него достается за то, что он растратил свой громадный «чернозем¬
ный» талант «по провинциальным захолустьям». Надо сказать,
что такие упреки повторялись тогда и в критике московской: «Ца-
ревококшайскам и Тетюшам отдал он жар души»,— не без над¬
менности писал столичный автор, одним взмахом пера зачеркивая
труд актера-просветителя. Есть у Мокульского и другие упреки
в адрес Орленева (типичный самородок, без традиций), однако
заканчивается его статья на высокой ноте: «Орленев, быть может,
старомоден, неровен, не гармоничен, но зато он вполне самобы¬
тен и, главное, прекрасен» 17. Его приезд в Ленинград стал замет¬
ным художественным событием.
Если его так встречают — зачем ему бросать гастролерство,
он еще поездит по России. Но вести тот образ жизни, который
он вел на протяжении десятилетий, ему трудно. Обязанностей
у него всегда было много, теперь их стало больше, кроме игры
и художественного руководства труппой еще прибавилась адми¬
нистрация, вплоть до бухгалтерии. В его записных книжках ря¬
дом с режиссерскими замечаниями теперь мелькают десятки фа¬
милий и столбики цифр: кому он должен и кто у пего в долгу...
От этих таблиц он готов выть! А положиться ему не на кого.
В одной поездке администраторы его подвели и безрассудно под¬
няли цены на билеты: «Теперь везде полное безденежье, а они
в такой кризис захотели обогатиться и, конечно, сели на мель, и
меня, неповинного, посадили с собой!» В другой поездке админи¬
страторы оказались людьми пьющими и явились к нему «с соблаз¬
нительными напитками, но я отклонил, как Гамлет отравленный
кубок». В третьей ему попались жуликоватые дельцы, иметь дело
с которыми неприятно и небезопасно. На кого же ему рассчиты¬
вать, если не на самого себя? Особенно теперь, когда никак не
угадаешь, чем кончится поездка — аншлагами или провалом?
В Орле он, например, собрал со спектакля шестьдесят пять руб¬
лей, попробуй прокорми на эти деньги труппу и семью!
Когда-то во время его первого вологодского сезона у антре¬
пренера Пушкина-Чекрыгина было любимое словечко — бюджет.
Орленев и спустя сорок лет поеживался, когда его слышал. Теперь
у всех на устах другое словечко, тоже модное — конъюнктура,
плохая конъюнктура, неблагоприятная конъюнктура... Ему не
нравится это латинское и нелегкое для русского произношения
слово и само по себе, не нравится и то, что оно означает. Вот
в Харькове, где его гастроли всегда проходили с успехом, чтобы
расплатиться с долгами, ему пришлось заложить гардероб для
«Федора», потом он его выручил, но каких усилий это стоило.
Он никогда не любил богатый постановочный стиль в театре, де¬
коративную красоту, даже освященную именами Бенуа и Добу-
жинского. Не любит он и современный конструктивизм с его
функциональностью и игрой в геометрические формы. Его
идеал — строгость и даже аскетизм на сцене. Но строгость, а не
нищета; декорации же, которые он возит с собой, так износились
и истрепались, что вполне подошли бы для «бурсацких аллего¬
рий» в исполнении чубатых переростков в прошлом веке.
Что-то ему надо делать. Может быть, в самом деле перейти
на окончательную оседлость и стать актером какого-нибудь сто¬
личного театра? Но это вовсе не так просто, хотя в качестве ре-
комендателя в его случае выступает Луначарский. В начале
1925 года Орленев пишет жене: «С Малым театром в условиях
не сошелся. Они, зная мои обстоятельства, уж очень захотели меня
прижать». Возможно, что и требования актера выходили за при¬
нятые нормы. Промелькнул Орленев и у Мейерхольда, об этом
есть интересная запись в воспоминаниях М. И. Жарова. Мемуа¬
рист точно не помнит, для какой именно роли пригласил Мейер¬
хольд старого гастролера (не то для «Гамлета», не то для «Царя
