хольд старого гастролера (не то для «Гамлета», не то для «Царя
Федора»). Во всяком случае, Павел Николаевич на протяжении
какого-то времени приходил на репетиции в театр, сидел в ложе
и много и весело рассказывал о своей актерской жизни. Актеры
встретили его очень приветливо и слушали с большим вниманием.
«Шепотом, искоса поглядывая на сцену, где репетировал Мейер¬
хольд, он говорил: «Я уже, наверное, староват для Всеволода,
хотя... О-о, этот Всеволод! Он любому старому актеру «воткнет»
такой шприц, что сразу станешь молодым... Упрямый и требует
от актера многого... Ну, да вы молодые! Он и многое дает... На¬
бирайтесь» 18. Так же неожиданно, как появился, он исчез с «мей-
ерхольдовского горизонта», о чем Жаров очень сожалеет.
Что же выбрать — тихую обеспеченную жизнь на покое в ка¬
ком-нибудь академическом театре (Луначарский по-прежнему
предлагает посредничество), без каких-либо обязательств, по и
без ясно обусловленных прав, статут пенсионный в наилучшем
его варианте, либо будни гастролерства, мытарства и материаль¬
ную скудость и какие-то новые и пока неизвестные ему самому
планы. Несмотря на явные признаки подтачивающей его изнутри
болезни, он выбирает вариант, не сулящий никаких благ. Правда,
здесь сказывается и то обстоятельство, что он хочет встретить
свой юбилей, не меняя образа жизни, который вел без малого
четверть века. Сроки юбилея уже приближаются.
Двадцать пятого ноября 1925 года, измученный поездками- ~
весной в Латвию и Эстонию, летом в Центральную Россию,
осенью в Оренбург, Ташкент и Донбасс,— Орленев возвращается
в Москву. Пять дней спустя на заседании юбилейного комитета
обсуждается порядок его чествования в марте будущего года
в Большом театре. Как лучше отметить эту дату, небезразличную
всем собравшимся? Режиссер Е. О. Любимов-Ланской предлагает
по примеру недавних ермоловских торжеств организовать шествие
московских театров со знаменами к дому, где живет Орленев.
Художественный театр готов поставить в праздничный вечер си¬
лами своей труппы два акта «Царя Федора» с участием Павла Ни¬
колаевича. Он пока еще раздумывает и не знает, какую из своих
ролей будет играть в этот мартовский вечер; в конце концов он
выбирает Раскольникова. До юбилея еще целых три месяца; сбе¬
режений у него нет: как прожить это время? И, вроде как бы ин¬
когнито, он отправляется на кинофабрику, чтобы участвовать
в массовках, там люди всегда нужны... Его сразу узнают и счи¬
тают, что это очередная забавная выходка популярного актера.
«Вот отпразднуете юбилей,— говорят ему,— и милости просим!
Берите любую роль!» Раньше он не скрытничал бы и сказал, что
заработок ему нужен до зарезу, теперь он молчит, момент не тот!
Новый год начинается с поздравлений. Письма к Орленеву
идут со всех концов страны. Юбилейная волна постепенно захва¬
тывает и газеты. 1 марта 1926 года «Вечерняя Москва» проводит
анкету-опрос: кто из современных актеров заслуживает звания
народного артиста? В анкете участвуют четырнадцать человек,
десять из них называют Орленева. В. Э. Мейерхольд пишет корот¬
ко: П. Н. Орленев. Председатель ЦК Всерабиса Ю. М. Славинский
излагает свои соображения более обстоятельно: искусство Орле¬
нева дорого ему потому, что, актер-психолог, он представляет ста¬
рую школу сценического мастерства в ее высшем взлете. Ответ
критика В. И. Блюма такой: «Не задумавшись — Орленев. По¬
думав— Орленев». Молодой П. А. Марков — он был тогда пред¬
седателем Репертуарно-художественной коллегии МХАТ — тоже
называет Орленева. Такого же мнения держатся и поэт С. М. Го¬
родецкий и историк театра В. А. Филиппов. Поразительное еди¬
нодушие при пестром составе опрошенных.
В день юбилея, в понедельник 8 марта, он проснулся рано и
сразу сел за стол. Процедура празднества уже давно была раз¬
работана до мелочей; эту обязанность взяла на себя дирекция Ма¬
лого театра и, кажется, ничего не упустила. Была только одна
неясность: Орленев опасался, что, когда будут зачитаны все при¬
ветствия, ему придется держать ответную речь. После Расколь¬
никова, „да в такой аудитории, это была для него непосильная за¬
дача, не говоря уже о том, что он был хороший рассказчик и
неумелый оратор. Устроители юбилея обещали ему обойти эту не¬
обходимость и тем не менее советовали подумать, что он скажет,
если выступать все-таки придется. Мало ли какие могут быть не¬
ожиданности! И теперь, наспех, глотая гласные, не дописывая
слов, он набросал план своей речи. Я попытаюсь изложить ее
в сколько-нибудь связной форме.
.. .Он мало что может сказать о себе, вся его жизнь прошла
на виду. И заслуги у него скромные, он играл, ничего другого
не умел и ни к чему другому не стремился. Какие он может под¬
вести итоги? Его не раз в разные годы упрекали в том, что он
слишком мрачно смотрит на жизнь. В самом деле, он часто играл
больных людей, но ведь и самый больной из его больных — ибсе-
новский Освальд, умирая, просит у фру Альвинг солнца! Он все¬
гда любил жизнь и детей, любит и теперь, он любит комедию,
юмор Гоголя, юмор Аркашки в «Лесе», юмор незатейливых воде¬
вилей, с которыми пе расставался на протяжении десятилетий.
Когда-то он прочитал, пе помнит где, может быть, даже у Пуш¬
кина, что в драмах Кукольника жар нс поэзии, а лихорадки.
Если так было и у него, ои горько сожалеет и просит простить
его. Но он смеет думать, что был в его игре и жар поэзии! И по¬
следнее замечание — по поводу столиц и провинции. Пусть рево¬
люция исправит эту несправедливость: переизбыток искусства
в центрах и ужасный недостаток в глубинах России *.
Юбилейный спектакль затянулся допоздна. Орленев играл
Раскольникова с самозабвением, как в лучшие молодые годы, и
с первых монологов почувствовал успех по напряженной тишине
в зале, переполненном сверху донизу («Даже в оркестре стояли
друг на друге»20). В тот вечер новая Россия встретилась со ста¬
рой и не отшатнулась от нее. Луначарский в одной из статей
начала тридцатых годов писал, что человеку, рожденному рево¬
люцией и способствующему ее победе, «почти неприлично не знать
такого великана, как Достоевский, но было бы совсем стыдно и,
так сказать, общественно негигиенично попасть под его влия¬
ние»21. Кто скажет — служил ли спектакль Орленева только ис¬
точником познания Достоевского? И легко ли провести грань
между знанием и влиянием, когда соприкасаешься с таким искус¬
ством? По праву современника могу только свидетельствовать, что
исповедь Раскольникова потрясла московских зрителей 1926 года
своей душевной открытостью, страстной жаждой жизни и полной
от нее отрезанностью... К концу вечера Орленев так устал, что
для ораторства у него не хватило бы духу. Да и не было нужды
в этом ораторстве. Он уже все сказал своей игрой!
Сразу после спектакля началась торжественная часть. Луначар¬
ский говорил о заслугах юбиляра перед русской культурой, о его
благородной миссии неутомимого пропагандиста и рыцаря театра
и поздравил с тем, что Совет Народных Комиссаров присвоил ему
звание народного артиста. Потом было много речей, одна деле¬
гация сменяла другую, русские актеры любили Орленева и де¬
монстрация их чувств длилась долго и длилась бы еще дольше,
если бы не позднее ночное время **. Он был счастлив — револю¬
ционная Россия признала его и наивысшим образом оценила его
труд,— по от усталости и волнения все, что происходило вокруг,
воспринимал как в тумане, в какие-то минуты ему даже казалось,
что речь идет не о нем, а о другом, незнакомом ему человеке.
* Этой темы он коснулся несколько месяцев спустя в беседе с коррес¬
