В ноябре частным театрам неожиданно разрешили возобновить
спектакли, труппа Корша не была к тому готова. Антрепренер
отдыхал где-то за границей, его первые актеры тоже разъехались
кто куда. Не зная, что предпринять, объявили «Ревизора», кото¬
рый уже был в репертуаре, и роль Хлестакова поручили Орле-
неву — до того он играл у Корша трактирного слугу. Обстановка
возобновления была экстраординарной: в день открытия театра
провели спешную считку комедии и, уже не расходясь с этой
аварийной репетиции, сыграли спектакль. По словам Н. Эфроса
в газете «Новости дня», Орленев взялся за роль Хлестакова «не
столько с целью сыграть его», сколько выручить театр, «принося
себя в жертву» 19. Эта внезапность не пошла актеру на пользу,
хотя в прошлом, как мы знаем, он уже играл Хлестакова.
В этой в целом благожелательной рецензии Н. Эфрос оценил
роль Орленева как нестройную, иецельную, в чем-то неприем¬
лемо противоречивую, признав при этом глубину ее замысла:
«Знаменитую сцену третьего акта г. Орленев играл именно так,
как хотел того Гоголь». Врал он вдохновенно, с той одержимостью
или, может быть, фантасмагоричностыо («хаос лжи», как
сказано в рецензии), которая как бы предвосхищала трактовку
Михаила Чехова в наши двадцатые годы. Тем обидней, что в сце¬
нах, где Орленев держался в границах реального быта, он сби¬
вался в водевильную фельетонность («резко комическую мимику
и интонации»), против которой возражал Гоголь. И потом его
милая, виноватая, растерянная улыбка нашалившего мальчика
никак не шла в тон с душевной исступленностью и «надрывом»
сцены вранья. Итак, роль Хлестакова не поколебала репутацию
Орленева, по и не продвинула ее вперед, все признавали его яр¬
кую одаренность, по никто нс мог сказать, какое у него амплуа,
в чем, собственно, его призвание; все опять сошлось вокруг во¬
девиля и легкой комедии.
Видимо, этой неуверенностью и следует объяснить, что роль
Джека в инсценировке Доде так ему и не досталась, вместо нее
ему поручили роль-аттракцион в «Тетке Чарлея» — известном
фарсе англичанина Брандона Томаса, плохо переведенном на рус¬
ский язык с немецкого (!) кем-то из членов семьи Корша. Люди
старших поколений помнят эту комедию по фильму, который
у нас показывали не то в тридцатые, не то в сороковые годы. Со
сцепы театров «Тетка Чарлея» сошла вскоре после революции (и
появилась совсем недавно в телевизионной постановке). Ве¬
селая, написанная ловко, даже с блеском, она привлекла сто¬
личную публику начала века комбинацией салона и казармы,
странной смесью английской чопорности и английского балагана.
И чем больше было балагана, тем триумфальней шла «Тетка
Чарлея».
Юмор Орленева в этой комедии интриги и неузнавания был
бесцеремонный, соленый, он не гнушался приемами клоунады, и
его «комизм акробатического свойства» 20 очень понравился мос¬
ковской публике. «Я не думаю,—писал критик «Новостей дня»,—
чтобы когда-нибудь за все тринадцать лет, что существует кор-
шевский театр, в нем смеялись так много, так громко, так дружно,
с таким ожесточением, право, как на первом представлении
«Тетки Чарлея».
Герой Орленева — лорд Френкерт Баверлей, или в просто¬
речье Бабе, чтобы выручить своих товарищей, таких же, как и
он, оксфордских студентов, затеявших любовную интригу, грими¬
руется теткой одного из них, миллионершей из Бразилии, под
высоким покровительством которой ничему не будет запрета.
С той минуты, как Орленев в дамском костюме и соломенной
шляпке «тарантасом» появлялся на сцене, на зрителя обруши¬
вался каскад неожиданностей и мистификаций — молодые де¬
вушки открывали ряженому Бабсу свои сердечные тайны и цело¬
вались с ним, что приводило в отчаяние его ревнивых коллег, по¬
жилые мужчины довольно решительно ухаживали за ним, и он
охотно принимал их авансы. Бравый оксфордский студент и
в женском платье оставался выпивохой, повесой, неутомимым об¬
жорой, бретером, курильщиком, сквернословом и т. д. В азарте
игры Орленев переходил границу, которая как будто должна раз¬
делять искусство театра и искусство цирка, но никто не мог бы
его в том упрекнуть, потому что его клоунада была необыкно¬
венно находчива, хотя мало чем отличалась от цирковых номеров.
За чайпым столиком он наливал сливки в цилиндры, падал со
стула и тащил за собой скатерть вместе с посудой, со всего маху
несколько раз подряд прыгал в окошко, делал на сцене кульбиты,
стаскивал с себя юбку, а друзья опять ее па него напяливали, са¬
дился за пианино с самым серьезным видом и пел «тарарабум-
бию» и т. д. И все это проделывал с изяществом, стремительно,
с головокружительной легкостью. Его выдумка, казалось, не
знала предела: «Колесо фарса вертится все быстрей и быстрей.
Уже нельзя разобрать отдельные слова, фразы. Все сливается
в какой-то гул. Если вы и теперь не увлечены общим потоком,—
писал тот же критик «Новостей дня»,— если скептическая улыбка
все еще не сошла с вашего лица — вы, сударь, камень! сударь,
лед! Вы разучились смеяться» 21. С легкой руки Орлепева «Тетка
Чарлея» на долгие годы вошла в репертуар русского театра.
По жанру это была комедия на грани клоунады, и недаром
Мейерхольд, звавший в начале революции театр к союзу с цир¬
ком, в качестве одного из высших, классных образцов такого ис¬
кусства ссылался на игру Орленева. Но была в «Тетке Чарлея»
и другая сторона — трагикомическая. В мемуарах Орленев вспо¬
минает, как, словно в отместку за то, что вместо драматической
роли ему поручили фарсовую, он сыграл ее «трагически, с боль¬
шой неврастенией» 22. Слово «трагически» здесь не совсем подхо¬
дит, но ожесточение и веселая ярость в его игре действительно
были. Роль развивалась все нарастающими толчками, взрывами,
и в самом ее динамизме, в отчаянном темпе можно было почув¬
ствовать безудержность натуры Орленева, его сильный и ищущий
приложения актерский темперамент.
В конце того же сезона в истории русского театра произошло
немаловажное событие: власти разрешили актерам играть вели¬
ким постом. И группа молодых коршевцев — Орленев, уже из¬
вестные нам Домашева, Туганов, их товарищи, тоже будущие
знаменитости — Кондрат Яковлев, Петровский, Никитина,— со¬
ставила товарищество и поехала на великопостные дни в Ниж¬
ний Новгород на гастроли. В неопубликованных воспоминаниях
А. А. Туганова подробно описывается эта счастливая поездка:
публика радушно принимала москвичей, овациям не было конца,
сборы держались устойчиво, и коршевская молодежь жила при¬
певаючи, не считая денег. И эта расточительность подвела гастро¬
леров в конце поездки.
Случай, о котором рассказывает Туганов, кажется невероят¬
ным, но воспоминания этого актера, впоследствии ставшего вид¬
ным деятелем азербайджанской сцены, написаны с достовер¬
ностью, исключающей возможность вымысла. «Один из нижего¬
родских помещиков, известный охотник, купил у нас спектакль,—
пишет мемуарист.— Мы охотно пошли на эту сделку и с нетерпе¬
нием ждали публику, которую он, очевидно, пригласил. Билетов
в кассе не было, но к началу спектакля зрителей тоже не было.
Мы волновались, не зная, что делать. Билеты проданы, а зрителей
нет. .. И вот, верхом на лошади, въехал этот самый помещик.
Оставив лошадь в коридоре, он со своей охотничьей собакой про¬
следовал в партер и сел в первом ряду» 23. Переполох был неслы¬
ханный.
Время истекало, надо было начинать спектакль, и молодые
коршевцы заметались в растерянности: как им быть? Вернуть
деньги и не играть перед этим наглым и глупым самодуром и его
породистой собакой? Самым правильным было бы такое решение,
