и сразу повеселевшая публика услышала в этой обмолвке, говоря
современным языком, голос подсознания и некий символ админи¬
страции Суворина. Но капризный деспот, перед которым трепе¬
тали рядовые актеры, был обаятельно предупредителен, мягок,
порой уступчив (Кугель даже писал о его бесхарактерности),
когда сталкивался в театре с большими талантами. И это была
не хитрость антрепренера, хозяина труппы, а искреннее прекло¬
нение перед силой искусства. Бывают ведь и у таких зловещих
стариков сильные страсти. В талант Орленева он поверил с пер¬
вой встречи в Озерках и пятью годами позже записал в «Днев¬
нике»: «Вчера написал Орленеву, чтоб он не пил. Сегодня он си¬
дел у меня часа три. Необыкновенно впечатлительная и дарови¬
тая натура. Самое большое теперь дарование из всех, кого
я знаю» 4. А знал он очепь-очень многих.
Планы Суворина оправдались не сразу: дебют Орленева в тор¬
жественный вечер открытия театра 17 сентября 1895 года был
неудачный. Роль Тихона в «Грозе» провалилась, и если у моло¬
дого актера на этот счет были сомнения, то, прочитав петербург¬
ские газеты, он с ними расстался. Критика держалась едино¬
душно, колебания были только в тоне — от разгромного («Петер¬
бургская газета», например, заметила, что Орленев «изобразил
Тихона почти таким же идиотом, каким он играет мальчишку из
сапожной лавки в водевиле «С места в карьер»5) до уклончиво
снисходительного (анонимный автор в «Новом времени» дол¬
жен был считаться с тем, что хозяин у них в газете и в театре
общий и что упрекнуть Орленева можно, а «истолочь в ступе»,
по буренинской терминологии, нельзя, начальство не позволит).
Но и упрек «Нового времени» прозвучал веско; газета писала, что
в фатальной для всех актеров сцене прощания Тихона с Кабани¬
хой Орленев не устоял, переложил краски («излишне ярко под¬
черкнул зрителям желание Тихона вырваться из дому» 6) и из¬
менил Островскому. Дальше следовали благожелательные ого¬
ворки, смягчающие удар, по в том, что Суворин напечатал такую
кисло-сладкую критику об актере, которого он открыл и об¬
ласкал, был дурной симптом. Это ведь не только хитрый прием
редактора, тактика, демонстрация своей объективности; это еще
и признание реальности, от которой Суворин, как он того пи хо¬
тел, не мог уйти, потому что его понимание законов театра па
этот раз оказалось сильней его антрепренерских интересов. С тем
большей горечью пережил Орленев свою неудачу.
Удрученный, но не обескураженный, он попытался взять ре¬
ванш в других пьесах Островского и в «Женитьбе» Гоголя, но и
эти попытки, судя по газетам, нс принесли успеха. «Петербург¬
ский листок» с присущей ему бесцеремонностью заметил, что от¬
ставной пехотный офицер Анучкин в «Женитьбе» у Орленева
«вышел каким-то писарем армейского полка» 7. А «Новое время»,
опять подсластив пилюлю и признав, что Орленев, как всегда,
«был забавен», не преминуло отметить «угловатость его манер»,
которая мало подходит к образу мечтающего о тонком обхожде¬
нии Анучкина8. Слова как будто помягче, а смысл такой же не¬
утешительный. В том же сезоне 1895/96 года он сыграл еще
в трех пьесах Островского. И вот за что его хвалили: в роли
купца Бородкина («Не в свои сани не садись») —за душевно
спетую песню во втором действии; в народной драме «Не так
живи, как хочется» — за то, что он, впрочем, как и весь ансамбль
в спектакле, пытался противостоять «снотворности и скуке»
текста Островского, ничего не достиг (от игры осталось «тоскли¬
вое впечатление»), по все-таки пытался; в роли купца Чен урина
(«Трудовой хлеб») — за скромность и старание; словно сговорив¬
шись, две газеты в один и тот же день писали: «г. Орленев был. . .
недурным лавочником, недавно ставшим «человеком»; «недурно
подыгрывал г. Орленев в роли лавочника Чепурииа» 9. Недурно,
недурно! Все опять свелось к оскорбительной формуле «подыгры¬
вает», к понятию полезности, которая в театре представляет не
саму себя, а подсобную, чернорабочую, безымянную силу, некий
элемент обслуживания, а не творчества.
В третий раз завертелась одна и та же лепта — сперва в про¬
винции, потом у Корша, а теперь у Суворина: с невыносимым по¬
стоянством его хвалили за игру в водевилях и ругали, а то и во¬
все не замечали ролей в сколько-нибудь серьезном репертуаре.
Публике, газетам, знатокам театра и простым зрителям и в Пе¬
тербурге нравились его застенчивые и влюбленные гимназисты и
студенты, его мальчик-сапожник из мансфельдовского водевиля.
И было удивительно, что эти кочующие из сезона в сезон, из те¬
атра в театр роли не изнашиваются и сохраняют живой тон. Од¬
ной актерской техники для такой устойчивости было мало, нужна
была душевная щедрость, которая не знает самоповторений. Но
у этой щедрости при всей ее кажущейся неистощимости оказался
предел, и первым его почувствовал сам Орленев — похвалы по
поводу его игры в какой-нибудь «Школьной паре» или в «Мыше¬
ловке» Щеглова больше его не радовали и вызывали только раз¬
дражение. В сущности, он мог бы успокоиться: Суворин платил
ему щедро, триста рублей в месяц; как комический простак он
занимал в труппе твердое положение; критика, несмотря на аг¬
рессивность, все-таки его щадила — разделает под орех и скажет
о его молодости и надеждах, которые внушает его искренний та¬
лант; дирекция и режиссура относились к нему с симпатией, не
торопили, не дергали, у него было время тянуть, приглядываться,
отсиживаться, пока придет его счастливый час, но он не хотел и
не мог больше ждать.
В быту Орленев производил впечатление человека доброго,
мягкого, по-чеховски деликатного, голос у него был ласковый,
приятный для слуха, чуть хриплый, без резких нот. 10. М. Юрьев
в своих «Записках» написал о нем: «Необыкновенно приветли¬
вый, предупредительный и общительный» 10. Иногда, правда, он
срывался и говорил отчаянные дерзости, не разбирая кому —
Суворину, Шаляпину, самому Толстому,— при этом мило улы¬
бался, хотя глаза у него были бешеные, «пугачевские». Его близ¬
кие опасались этих вспышек, нельзя было знать, что он выкинет
в такие минуты. Туганов, например, рассказывает, как поздней
осенью 1894 года, во время траура по случаю смерти Алек¬
сандра III, Корш неожиданно заплатил актерам деньги, и на
радостях целой группой они отправились обедать в первоклассную
гостиницу где-то в центре Москвы. Дружеский обед затянулся, и,
выходя из ресторана, Орленев вдруг «взорвался»: не обращая
внимания на прохожих, городовых, неутихающую суету столич¬
ной площади, в цирковом прыжке сорвал с древка траурный
флаг, бросил его на землю и улыбнулся той спокойной, чуть ви¬
новатой улыбкой, которая у него всегда появлялась в эти минуты
истошности. «Это могло кончиться для нас трагически,— пишет
Туганов,— и только потому, что нам удалось сесть в сани слу¬
чайно оказавшегося рядом лихача, мы спаслись от жестокой рас¬
правы охотнорядцев» и, нс говоря уже о полиции.
Теперь, в Петербурге, у пего не стало этой истошности, он
притих, приуныл, замкнулся в себе. Случилось это не сразу, его
живая натура долго не поддавалась меланхолии, но беспокойные
мысли не оставляли его, и чем дальше, тем больше. Вот в газетах
пишут о его молодости, а, если считать с Вологды, он уже деся¬
тый год на сцене и переиграл сотню ролей. Мартынов в его воз¬
расте был уже знаменит — он сыграл Хлестакова, и Толстой ска¬
зал, что это первый Хлестаков в русском театре. А что сделал он?
Уже сколько лет подряд он движется по замкнутому кругу и по¬
стоянно возвращается к исходной точке, к тому, с чего начинал.
Как разомкнуть этот круг? Не следует ли ему отказаться от че¬
