товки устанавливался в три дня, и ни часу больше), за опоздание
на репетицию, за внезапную болезнь («зубная и ревматическая
боль не принимается за отговорку и не избавляет от исполнения
обязанностей»), за неподходящий гардероб, за неожиданно (?)
обнаружившуюся картавость или заикание, за участие в стачке
и т. д. актеры должны были платить штраф в размере от трех до
пятисот рублей — суммы по тем временам астрономической. (Ор-
лепев в Вологде получал двадцать пять рублей в месяц.) Надлер
и его юрист вроде бы предусмотрели все случаи возможных на¬
рушений «Правил», но и этого им показалось мало, и они допол¬
нили сочиненный ими устав несколькими пунктами, которые
даже формальную видимость закона превратили в бессмыслицу.
Я приведу один из этих пунктов: «За распространение лож¬
ных слухов, пасквилей, клеветы и пр., могущих вредить театраль¬
ному делу, а также кто будет ругать антрепренера в глаза или за
глаза, дает право г. Надлеру отказать таковому от службы, без
всякой неустойки». Здесь к трагедии уже примешивается оттенок
шутовства, как это всегда бывает в условиях ничем не ограничен¬
ного самоуправства. При этом надо иметь в виду, что Надлер
вовсе не был злодеем, он был обыкновенным антрепренером,
только более предусмотрительным и педантичным, чем его либе¬
ральные коллеги, к числу которых принадлежал знакомый нам
Пушкин-Чекрыгин. В вологодской труппе существовала примерно
та же система штрафов, и те же сроки подготовки спектаклей, и
те же правила, касающиеся гардероба, но без пунктуальности и
дотошности Надлера. У Пушкина-Чекрыгина было меньше запре¬
тов, меньше придирок, меньше казармы, но то же бесправие, осо¬
бенно в отношении маленьких актеров, таких, как Орленев в свой
первый вологодский сезон.
По юношеской неопытности он ничего не знал о бедственном
положении русского актера в антрепренерском театре, хотя ил¬
люзий у Орленева тоже не было и он понимал, что в провинции
ему придется изрядно помаяться, прежде чем его заметят и при¬
знают. В том, что в конце концов его признают, он не сомневался,
а неизбежные препятствия, как ему казалось, придадут, ореол его
честолюбивым планам и подхлестнут его спортивные инстинкты.
Но, попав в Вологду, он поначалу растерялся. Его не пугал не¬
устроенный быт старого северного города; Орленев не был изба¬
лован, да и особых лишений в свой первый провинциальный се¬
зон не испытывал, во всяком случае, он был сыт и не валялся под
забором, как год назад сулил ему Николай Тихонович. Но зачем
его взял Пушкин-Чекрыгин в свою труппу, сказать он не мог.
Ведь за филантропией антрепренера скрывался какой-то практи¬
ческий расчет. Какой же? Дела в театре для Орленева не на¬
шлось, если не считать выступлений в хоре, сопровождавшем дей¬
ствие каких-то дурацких опереток. Но стоило ли для того везти
его в Вологду?
Еще в Москве ему обещали роль Буланова в «Лесе», и не то¬
ропясь он стал ее готовить. Но пока он обдумывал роль, читал ее
и перечитывал, его приятель и однокашник Молдавцев убедил ре¬
жиссера, что сыграет Буланова лучше, потому что уже не раз его
играл. Это была очевидная ложь, тем удивительней, что режиссер
в нее поверил. Неприятно было и вероломство Молдавцева, обо¬
ротистого малого, четверть века спустя нажившего состояние
в качестве содержателя ночного клуба для азартных игр в мос¬
ковском саду «Аквариум». Но изменить ничего нельзя было, тем
более что Орленеву поручили другую роль в том же «Лесе»,
в чем, собственно, и заключалась обидная сторона этого проис¬
шествия.
Чтобы разъяснить его суть, я расскажу об одной забавной
истории. В начале тридцатых годов репортер московского теат¬
рального журнала обратился к Ю. М. Юрьеву с просьбой принять
участие в актерской анкете и среди других вопросов ответить на
такой: какую роль в русском классическом репертуаре он считает
самой трудной и какую — самой легкой? Юрия Михайловича уди¬
вила праздность этой затеи (анкета не была напечатана), но, как
человек обязательный, минуту подумав, он сказал: Арбенин и Те-
ренька. В редакции были обескуражены ответом Юрьева, потому
что никто из ее сотрудников не знал или не помнил, кто такой
Теренька. Не помнил даже профессор С. Н. Дурылин, обладавший
энциклопедическими знаниями, коль скоро речь шла о литера¬
туре и театре. И только случайный свидетель конфуза, старый
мейерхольдовец, работавший над «Лесом», твердо знал, что Те¬
ренька — мальчик у купца Восмибратова и что в его роли всего
две реплики и в каждой реплике по одному слову. И эта куцая
из куцых роль мальчика, караулящего в лесу, чтобы вовремя
предупредить Аксюшу и Петра, если на горизонте появится «тя¬
тенька», и была первой ролью Орленева в Вологде.
Второе происшествие было и того хуже.
. После «Леса» ему назначили роль безымянного чиновника
в «Горе-злосчастье» — пьесе Виктора Крылова, плодовитого дра¬
матурга, начавшего с либерализма в шестидесятых годах и кон¬
чившего черносотенством в девятисотых. По сравнению с Терень-
кой эта роль была более внушительной — разумеется, в масшта¬
бах того вологодского сезона. У мальчика в «Лесе» два слова,
здесь — несколько фраз. Сморчок, фитюлька, «канцелярская жи¬
молость», второй чиновник по рангу, установленному для него ав¬
тором, в общем распорядке пьесы занимает какое-то свое место.
Очень слабый писатель, Крылов был неплохим конструктором,
в знании театральной техники он мог состязаться с умелыми
французами, и все ружья в его драмах стреляли. Перечитывая те¬
перь пьесу, понимаешь, что герой Орленева не простой фигурант,
затерянный в толпе; для той атмосферы суеты и сплетни, с кото¬
рой начиналось действие «Горя-злосчастья», он лицо необходи¬
мое. По мысли Крылова, бюрократия — сословие замкнутое, и
есть прямая связь между первым министром и последним столо¬
начальником («ту же статью ведут»), различие между ними
только такое, как у звезд в небе: «оная большая, оная малая».
Малый из малых, запуганный и загнанный второй чиновник,
когда тому представляется случай, ехидничает и злословит,
и пытается хоть таким способом напомнить, что принадлежит
к избранному сословию и тоже не лыком шит.
Сколько стараний вложил Орленев в реплики второго чинов¬
ника и какие только мотивы для него не придумывал! И все на¬
прасно. На первой же репетиции режиссер сказал, что эта роль
ненужная и он ее вымарывает, потому что Крылов многословен и
бесконечно дробит действие, а от мелькания лиц на сцене и так
неразбериха. Орленев сжался от обиды и, как пишет в своих вос¬
поминаниях, по малолетству заплакал. Его успокоили, и репети¬
ция продолжалась, но уже без него. Мог ли вологодский режиссер
тогда знать, что пройдут годы и мальчик, с которым он так же¬
стоко обошелся, даже того не заметив, в той же пьесе (правда,
в другой роли — не эпизодической, а главной) получит всемир¬
ную известность? В феврале 1906 года газета «Чикаго кроникл»
напишет, что русский гастролер Орленев показал американской
публике, «что значит высокое искусство»; его игра в «Горе-зло¬
счастье» служит доказательством могущества театра, его способ¬
ности превращать воду в огонь, вульгарную бытовую драму в ше¬
девр психологического искусства. Это случится двадцать лет
спустя, а пока Орленев поет и отплясывает в глупейшей оперетке
«Зеленый остров», не понимая, что ждет его впереди.
За весь сезон у него была только одна обратившая на себя
внимание роль, и получил он ее по обстоятельствам чрезвычай¬
ным. Тяжело запил его старший товарищ по труппе, по тогдаш¬
ней терминологии — «второй любовник» (тот же «герой», но раз¬
