мости; в Риге он был постоянно занят в репертуаре. Роли ему по¬
ручали современные, например в модной, написанной за год до
того драме Южина Сумбатова «Арказановы», и классические —
в шиллеровских «Разбойниках» и в пьесах Островского; он на¬
конец сыграл Буланова в «Лесе» — правда, «Рижский вестник»
в этом случае был не так щедр7. Он втянулся в новый для него
ритм непрерывных репетиций и по крайней мере двух премьер
в неделю и даже почувствовал вкус к этой неутихающей гонке,
но его тайные душевные струны задела только одна роль, которую
я уже называл,— Юродивого в «Дмитрии Самозванце и Василии
Шуйском». Эта драматическая хроника, продолжавшая пушкин¬
скую традицию («Я беру форму «Бориса Годунова»,—писал Ос¬
тровский Бурдину), очень заинтересовала Орленева, хотя в его
роли было всего несколько слов (в мемуарах актера почему-то
сказано, что роль эта бессловесная).
Как и в пушкинском «Борисе Годунове», Юродивый у Остров¬
ского по праву своего безумия обладает неограниченной свободой,
той независимостью, которую в обществе, где даже властолюбца
Бориса называли «рабоцарем» (имея в виду не только его худо¬
родство, но и отношения с боярством), можно считать наивыс¬
шим преимуществом. Детская простосердечность в условиях
смуты и политических интриг в Московском государстве начала
XVII века сама по себе была дерзостью, только не всегда пресле¬
дуемой законом («Он простенький, с него взыскать нельзя»). Но
так ли наивен Юродивый у Островского? Слова его темны, речь
полна загадок, но ведь гнет он в одну сторону; шут и безумец, он
выступает как рупор автора, выражая его историческую концеп¬
цию. Я не знаю, понимал ли тогда Орленев во всем объеме значе¬
ние этой роли, скорее всего, не понимал, но ее многоплановость,
ее скрытую рассудительность он почувствовал. К тому же это был
первый портрет одержимого человека в его большом цикле «боль¬
ных людей», и он использовал для него свои наблюдения над
братом Александром. Поначалу он не решался обратиться к та¬
кой натуре, ее доступность казалась ему кощунственной; потом,
когда преследовавшие его образы семейной драмы выплеснулись
наружу, он испытал даже облегчение.
Из смутного призвания театр стал профессией Орленева.
Вместо вологодских двадцати пяти рублей оп теперь получал со¬
рок, но быт его не наладился, напротив, стал хуже. Антреприза
Бабикова прогорала, и он платил неаккуратно, иногда после спек¬
такля приносил актерам гривенник на еду, а иногда не приносил.
И надо было как-то изворачиваться. Быт Орленева так и не нала¬
дится и во все последующие годы его кочевья. «Жил я всегда
нуждаясь, но не унывал»,— напишет он много лет спустя, вспо¬
миная первые актерские сезоны. Я бы даже сказал, что вечная
нужда выработала у него рефлекс веселой беспечности, хотя
у него бывали и приступы депрессии. Знакомясь с рассказами
Орленева о самом себе в те ранние годы, улавливаешь один об¬
щий мотив. Как ни туго складываются обстоятельства, он легко
находит выход — пусть не самый благовидный, но обязательно
остроумный, в духе старой плутовской комедии. Игра со сцены
переносится в план жизни, меняются города, повторяется си¬
туация.
В одном случае Орленев и его друзья живут припеваючи в гос¬
тинице в кредит, пока не обнаруживается их несостоятельность.
Тогда в разгар зимы перестают отапливать их номера. Молодые
люди пускаются на хитрость. Орленев, как это полагается в пье¬
сах Лопе де Вега, для отвода глаз любезничает со служанками,
его товарищи крадут дрова и выигрывают несколько благополуч¬
ных дней. Потом по неосторожности они попадаются с поличным
и тоже не теряются: по ночам в номерах ломают доски из-под
матрасов и полки из шкафов и жгут их в печках. Их изобрета¬
тельность неистощима, и доведенный до отчаяния хозяин в конце
концов прощает им долги и даже дает деньги на переезд — с од¬
ним условием, чтобы они поселились в гостинице его ближай¬
шего соседа и злейшего конкурента. В другом случае, издержав¬
шись и задолжав квартирным хозяевам, Орленев и его товарищи
придумывают такую инсценировку: они пишут записку, где про¬
сят никого не винить в их смерти, а сами преспокойно через окно
сматываются с вещами в неизвестном направлении. Хозяева, поч¬
тенные старички, в отчаянии: групповое самоубийство! Полиция
их успокаивает — просто обман! Хроника жизни Орленева в годы
его службы в провинции полна таких мистификаций. Он любил
рассказывать эти истории, не боясь их приукрашивать, и у каж¬
дой из них появлялось несколько вариантов, обычно вполне моти¬
вированных и уместных. Одним из благодарных слушателей этих
историй был Чехов, он ценил наблюдательность Орленева, равно
как и его фантазию.
С первого взгляда такая жизнь с ее дерзкой и удачной игрой
может показаться сплошным праздником; приглядевшись внима-
тельней, замечаешь ее теневые стороны. В озорстве Орленева и
его друзей есть одна повторяющаяся черта — все вертится вокруг
рубля. Вот когда мы можем оценить смысл слов А. И. Южина-
Сумбатова о жалком положении провинциального актера, кото¬
рый «за рубль, дающий возможность пообедать, готов идти хоть
в кормилицы» 8. Веселая эксцентрика была для Орленева родом
потребности, чертой натуры, но тяготы жизни, как он тому ни
противился, коснулись его юмора, и сквозь милую ему беспеч¬
ность прорывалась трагедия. У анекдотов, которые он рассказы¬
вал Чехову, был привкус горечи. Этот привкус есть и в книге
Орленева. Ведь какое здесь соотношение: анекдотически житей¬
ский элемент, связанный с каждодневной борьбой за существова¬
ние, с гримасами и курьезами этой борьбы, явно берет верх над
элементом собственно творческим, относящимся к искусству ак¬
тера. Забавные истории первых семи лет его скитаний с их голо¬
вокружительной интригой и неожиданными развязками хорошо
ему запомнились, а роли — он вел их счет тогда на десятки,—
если они не были связаны с какими-либо внешними происше¬
ствиями, промелькнули без следа. За вычетом нескольких скром¬
ных водевилей. Даже о Хлестакове он упомянул вскользь. А ведь
актерская техника Орленева развивалась стремительно, от года
к году, и даже не очень сведущая критика отмечала его в составе
довольно сильных провинциальных трупп.
В октябре 1888 года «Нижегородский биржевой листок» в ре¬
цензии о «Лесе» выразил недоумение, почему Орленев, хорошо и
на свой манер сыгравший Буланова, даже «не попал в список
действующих лиц, напечатанных в программе»9. Газета не вы¬
сказывала никаких прогнозов на его счет, но писала о нем со
всей доступной ей серьезностью. Полтора года спустя «Виленский
вестник» пошел уже гораздо дальше и предсказывал Орленеву,
правда, в несколько меланхолическом тоне, большое будущее.
Случилось так, что после «Коварства и любви» театр поставил
для дивертисмента водевиль, сочиненный местным актером Ува¬
ровым, и в этом водевиле, как сказано в газете, «фигурировал
аксессуарный актер г. Орленев». Аксессуарный — значит сопут¬
ствующий, второстепенный, тем не менее рецензент «Виленского
вестника» писал, что «этот театральный юноша» заслуживает
особого внимания, потому что в нем сказывается «зародыш буду¬
щего». Но как пойдет его развитие? «Школа, выправка и труд»
принесут ему признание («из него выработается что-нибудь дель¬
ное»). Правда, он может склониться к легкому пути и «сломя
голову» играть без разбора все что придется, тогда «театральные
волны» унесут его «вниз по течению» 10. Для такого скептицизма
были основания. Ведь Орленева ждали тяжелые испытания про-
винциалъных сезонов с их, говоря по-современному, поточно-кои-
