Торчал в Холмске, есть такой порт на Сахалине, на берегу Татарского пролива. Бараки, фанзы корейские, усохшие деревца, завеянные песком. Жил в гостинице для моряков, ожидал танкера «Вольфрам», который должен был зайти в Холмск за топливом. Мой друг Володя Малков, капитан «Вольфрама», обещал мне, матросу, отдельную каюту и более того - великолепный Сингапур, куда они шли на ремонт. В то утро я сидел в «сарафане» (так называли чайную из-за полосатого тента), за ширмой из бамбуковых палочек. Опохмелялся пивом с креветками в обществе портовых девиц, ожидавших парохода. Под «сарафаном», у свай, на которых он стоял, был пирс для небольших судов. Когда в него сходу стукнулось судно, мы все, в чайной, подумали, что землетрясение, - там это обыкновенно. Выбежали, и я увидел «Морж», круглый, как бочонок, с длинной мачтой, на которой трепетал обрывок флага. Бородатые люди в робах вынесли оттуда нечто, завернутое в мешковину или в брезент, скрученное веревкой. Став попарно, они, тужась, хукая, прошли со своим грузом в «сарафан», проиграв бамбуковыми палочками свое появление. Я тоже вернулся, глазея, как они хотели сперва положить то, что несли, на стол, а положили на пол, земляной, только что подметенный и сбрызнутый. Потом один из них, «кучерявый», то есть лысый, со львиным лицом, выложил на стол сверток с красной рыбой, сказав подметальщице насчет того, что они оставили на полу: «Свежий еще, лежал в холодильнике. Пускай полежит, его заберут». - «Пускай, - отмахнулась та. - Я не видела, ничего не знаю». Мне стало ясно, что они привезли тело погибшего моряка. Но я не мог знать, что там лежит мой Счастливчик, с которым я уже не расстанусь. А бросили Счастливчика, не похоронив, и везли Бог знает откуда, - из чувства мести, или из причуды, сложившейся в их головах. Зверобои вышли, я опять за ними, - как магнетизм какой от них исходил! Отдали швартовы, сейчас отойдут, и тут этот, со львиной башкой, Батек, видя, что я околачиваюсь без дела, предложил: «У нас рулевого нет, можем взять», - и я даже не дал себя уговаривать. Перекинул ноги через борт и стал командиром бота и рулевым «Моржа». Вот так и началось тогда мое плавание, а сейчас наступал день, когда я намерился его повторить, воплотив на листах бумаги.
Удачный момент! Жена уезжала с сыном к матери на целый месяц.
Мы б давно собрались, если б не отчудил Олежка. Катая автомобиль, он заехал в столовую. Там у них погреб, подполье. Крышка откинута, Вера Ивановна набирала картошку в корзину. Так сын прямо в корзину к ней и попал вместе с автомобилем! Легко отделался, вообще не пострадал. Наталья с Верой Ивановной обменивались восклицаниями насчет удачного падения Олежки. Мне не терпелось их проводить, я торопил жену. Наталья прихорашивалась наскоро перед зеркалом. Стройненькая, в тугом свитерке, она как бы переоформилась после родов. В ней была природная гармония, схожесть с полевым цветком. В особенности я любил ее неяркое лицо с уже проступившим неосознанным выражением обреченности. Жена словно предчувствовала свой удел. «Все, я готова», - и я взял Олежку, закутанного, как девчонка, в платок, с ватой, подложенной под платок. В руке он держал шоколадку, не разворачивая, как велела мама. Такие шоколадки полагались мне в детской поликлинике, когда я сдавал кровь. Я нес сына, привыкая к его весу, мне хотелось курить. А тут из соседнего домика, точно такого, как наш, вышла, стуча сандалиями, Люда, полная не по летам, вышедшая замуж за пацана, державшая под каблуком своего несовершеннолетнего мужа. Люда заговорила с Натальей; выскочил, начал носиться песик Пиратик, отвлекая Олежку, который перестал сидеть спокойно на руках. Люда трепалась, язык, что помело. Робкая Наталья не могла ее прервать. Я тоже бессилен: Люда доводилась племянницей художнику Боре Заборову. Время уходило на ничто.
Мы стояли в переулке, и была осень, поздняя, но тихая. В палисаднике, под окном нашей комнаты, еще не отцвели флоксы, гладиолусы. Осина, грандиозная по высоте, почти зеленая, украшала переулок. Улавливая ветерок, она вся тряслась, как в ознобе, посверкивала мелкими листочками, когда их подсвечивало солнце. Я смотрел на осину, у меня иголки шли по коже, так она передавала мое состояние. Потом посмотрел на Наталью и поразился яркости ее вишневого пальто и таких же вишневых туфель. Она была как нарисованная киноварью или вермильоном, и в то же время живая, естественная. Воздух, освещение создали то, что я собирался создать словами. Это был грабеж среди белого дня! Везде я видел заимствования и подражания. Протекали минуты, которые я терял, - я словно сходил с ума. Тут Пиратик, погнавшись за бабочкой, промахнулся и врезался носом в осину. Люда ретировалась, я пересадил Олежку на другую руку. Вера Ивановна, ангел наш, выскочив из дома, сунула Наталье впопыхах сверток на дорогу. Мы шли к остановке, Наталья оперлась на меня. Пошли наставления: «не пей много», «не кури в комнате», «не стесняйся ходить в магазин». - Я ответил: «Не могу стоять в магазине». - «Но надо же что-то есть?» Наталье было известно, что у меня оставалась одна пятерка. Но она знала и то, что я могу занять. «Знаешь мое платьице коричневое, с оранжевыми цветочками?» - «Как не знать? Я же его купил». - «Проверь, чтоб оно висело ровно на плечиках». - Я пообещал. - «Сказать маме, что ты устраиваешься на телевидение?» Согласившись и с этим, я глянул на пустую дорогу. Показал Наталье на тот ее край, где белела, как кусковой сахар, поликлиника Олега: «Видишь женщину возле больницы?» У Натальи отличное зрение, она пригляделась: «Ну да, кто-то стоит, кажется». - «Это женщина», - сказал я. «Что ты выдумываешь! Разве отсюда увидишь?» - «На ней красная шляпа». Наталья перестала спорить. «Может, ты меня обнимешь?» - Мы поцеловались, и я немного сосредоточился на ней. Мне уже не хватало того, что она могла дать, и я начал от нее брать понемногу, что хотел. Ночью она шептала такие слова, что потом целое утро краснела, ужасаясь. Я подумал: если она упрекает себя за слабость, то как она объясняет мои нововведения? Или попросту думает, что у нее гениальный муж, гениальный во всех областях?…
К Болотной сворачивал проходящий автобус 24, который шел через Сельхозпоселок из нового района Зеленый Луг. Наталья, не угадывая, что со мной происходит, но желая ко мне пристроиться, сказала: «Видела сон: волосы расчесываю, а в них горящий уголь. Я уголь вычесываю, боюсь, чтоб волосы не загорелись… Ты слушаешь?» - «Да я ловлю каждое слово!…» Я не притворялся: более вещего сна еще не слышал! Достал последнюю пятерку и протянул ей: «Покупаю сон, он мой», - и они уехали, помахав мне из окна.
По дороге споткнулся на ровном месте и постоял, чтоб успокоиться. Мимо пробежала, чихнув, собака. Я сказал машинально: «Будь здоров, друг!» - и увидел человека без пальто, в зимней шапке. Тот подошел ко мне, позвякивая пустыми бутылками: «Ты со мной поздоровался?» - спросил он. Я кивнул, и он сказал, довольный: «Собака пробежала, а ты поздоровался! Сразу понял, что со мной». - «А ты кто?» - спросил я. - «Я в интересном положении, - ответил он, ощупываясь. - Сколько коробков ни беру, все теряю. А знаешь почему?» - «Да?» - «Карманы дырявые». Мы разошлись, я пытался осмыслить, что он мне сказал. Я был словно передвинут в иное измерение, где моими действиями руководил некто, во всем на меня похожий, человек или не человек. Случайно на меня посмотрев, он, видно, решил мной воспользоваться. То, что произошло после и длилось почти до конца отпуска Натальи, вряд ли забуду. Сев за стол, я испытал громадное освобождение. Меня вызволили от подчинения словам. Я писал, не останавливаясь, до самого утра.
