Утром 2 декабря я встречаю странного типа, итальянца-велосипедиста. Облокотившись на руль, Армандо объясняет мне, что проехал уже более восьмисот тысяч километров, а мечтает накатать миллион. И чтобы добрать недостающие километры, отправился вокруг Австралии. Он крутит педали и абсолютно счастлив. Я вдруг отчетливо понимаю, как он заворожен, загипнотизирован мерным вращением своих колес и движением цепи, как неутомимо крутит он педали, ничего не видя и не слыша кругом, думая только о своей заветной цели: о миллионе километров. Не так давно я встретил молодую пару из Квебека, автомобилистов-путешественников на минивэне, дотошно следующих всем инструкциям своего туристического справочника. Один читает, другой рулит… километр за километром. Как и Армандо, они находят в этом счастье, исполнение своих желаний. А я не знаю, как к этому относиться… Останется ли что-то неизведанное, непознанное для нас, влюбленных в авантюры, пропитанных духом приключений? Все кругом давно исследовано. В поисках чего-то нового, непознанного есть от чего сойти с ума!
Занятый такими мыслями, добираюсь до Маунт-Айзы, первого крупного населенного пункта на западе Квинсленда. Это происходит утром 1 декабря. Странно видеть бесконечные терриконы[129], возвышающиеся на унылых равнинах. Маунт-Айза — это небольшой, но густонаселенный по австралийским меркам шахтерский городишко: здесь двадцать три тысячи жителей. Некрасивый, исключительно функциональный, застроенный полуразвалившимися спортивными площадками, которые создавали в надежде привлечь новые — хоть какие-нибудь — рабочие руки. А все остальное — заброшенные котлованы, результат завершенных горных работ. Задерживаться тут у меня и в мыслях нет: я очень спешу, чтобы поскорее добраться до противоположного побережья. Сейчас девятьсот километров отделяют меня от Таунсвилля и коралловых рифов, это около месяца путешествия в одиночестве. Еще целого месяца.
Покидая город, я опять попадаю в холмистые районы и любуюсь тем, как грациозно парит над верхушками деревьев орел. Но внезапно он складывает крылья и пикирует прямо на меня. В последнее мгновение птица вновь набирает высоту и продолжает свой полет. Он еще дважды пытается напасть на меня, но я даже не берусь выяснять, что им движет. Может быть, я ступил на его законные территории, или он решил, что я претендую на его добычу. А может, ему просто не понравилась моя улыбка… Какая величественная красота в каждом его движении! Между тем мы, люди, в попытках достичь подобного совершенства причиняем окружающему нас миру столько вреда! Эта птица обладает такой силой и владеет таким мастерством, которого никогда не достичь человеку с его изобретениями. Понимая бесплодность своих усилий, мы принимаемся имитировать это величие. Помните, когда-то наши предки напяливали на себя перья как знак обладания «высшей силой», придавая себе облик великих и всемогущих. А ведь другие животные нас, к слову, не копируют. Мы, слишком занятые тем, чтобы разрушить заведенный на земле порядок вещей, не демонстрируем ничего такого, чему захотелось бы подражать…
В этих экстремальных условиях даже самые трудные мгновения могут показаться радостями жизни. Воздух уже прогрелся до сорока пяти градусов, и кажется, что моя прежняя жизнь, закончившаяся в момент старта этого марша по миру, сейчас окончательно догорает в австралийском пекле, словно раскаленное пламя дотла выжигает во мне все лишнее и напускное. Какой-то фермер вдруг останавливается и окликает меня: «Ты что, чокнутый? Зачем шагаешь по такой жаре? Что с тобой? Сдохнуть тут собрался?» Но именно во имя жизни я продолжаю свой путь. Надо заметить, в пустыне австралийцы следуют тем же традициям, что иранцы — предлагают тебе ледяную воду. Верх неразумности! Такой напиток заставит желудок работать как каторжный, чтобы уменьшить разницу температур, и это катастрофически портит пищеварение. Вот туарегам[130] известен правильный способ — они пьют горячий чай. Можно веками жить на какой-то земле и не иметь с ней ничего общего — как в случае с австралийцами, которые ничего не понимают в пустыне. Они занимают ее территорию, пытаются ее разрабатывать, и все. Они ей не принадлежат, так же как она не принадлежит им… Тем не менее я благодарю их за заботу и просто выжидаю, пока под солнечными лучами драгоценная вода прогреется до подходящей температуры. Здесь я выпиваю от восьми до двенадцати литров в день. Вода в этих краях дороже золота. Как-то в один из вечеров, отхлебнув немного воды, я вдруг вспоминаю снег — так скучаю по нему! Скучаю по той изумрудной летом и белоснежной зимой земле, на которой родился. А ведь я совсем не знаю Канады, я никогда не путешествовал по ней. Живя на этой земле, я никогда не осматривался. И теперь мне кажется, что я уже больше никогда не посмотрю на нее прежними глазами…
В пути не встречаю ни единой живой души. Куда ни глянь — кругом только земля, пожелтевшая трава, заросли кустарника. Здесь действительно ничего нет, и тем не менее эти территории обнесены колючей проволокой, закрыты калитками, опечатаны, повсюду висят массивные замки. В так называемых развитых странах охраняются не только материальные блага, но и само по себе понятие «собственность»! Я прохожу многие и многие километры, даже не находя места, где можно было бы приткнуться с палаткой, так что в конце концов приходится решиться на преступный шаг, чтобы воспользоваться своим святым правом на сон… Всем наплевать на это — хотя речь идет о базовой потребности организма! — всем без исключения наплевать, если речь идет о капиталистическом государстве. Здесь просто не существует такого общечеловеческого права, зато есть другое: если хочешь спать — плати! А если у тебя нет ни гроша за душой, спать тебе воспрещается! По правде сказать, все это кажется мне неслыханным насилием над личностью…
Неожиданно натыкаюсь на группку местных, и они наперебой начинают советовать мне заглянуть в здешние пабы. Мол, один бар — место историческое, другой — еще какой-нибудь… Но никто не приглашает к себе, а в моем кошельке не хватит средств даже на кружку пива. К моему путешествию они совершенно безучастны.
— Чем ты занимаешься, чудак ты эдакий?
— Иду пешком вокруг земного шара.
— Хм… Ну, молодец.
И уходят восвояси. В те редкие моменты, когда кто-то из прохожих — чаще всего туристы — останавливается, чтобы дать мне немного воды, фруктов или хотя бы подарить улыбку, я ощущаю рождение настоящего чуда. Будто новый прилив сил. Но все чаще под этим палящим солнцем я страдаю именно от холодности — человеческой, душевной… Этот изнурительный переход довел меня до изнеможения. Каждый раз, двигаясь в одном направлении с попутными машинами, слышу за спиной раздраженные гудки, оскорбления и даже презрительные окрики, будто я конченый человек, а им доставляет удовольствие попрекать меня этим. Как-то в мою коляску швырнули водяную бомбочку, и она залила все вещи. В другой раз в меня запустили картофельными очистками, а бутылка пива разбилась прямо возле моих ног. Похоже, одно только мое присутствие сводит этих людей с ума, и они делают все возможное, чтобы избавиться от меня. Некоторые водители все-таки подъезжают ближе, но я только делаю им знак рукой и продолжаю путь. Как говорится, два хищника в одной норе не уживутся…
Я наивно рассчитывал хоть на толику внимания и тепла — как-никак, впереди Рождество! — но суровая жизнь в буше не дает никаких передышек. Утром 25 декабря мне звонит моя милая Люси, а следом дети — их родные голоса скрашивают мой унылый день. Меньше чем через неделю эти две с половиной тысячи километров одиночества закончатся! Шагая по пустынной равнине под пасмурным небом, я предвкушаю счастливые моменты встречи. Кругом ни малейшего ветерка, влажность повышенная. Едва успеваю поставить палатку, как начинается гроза. Я поспешно набрасываю на палатку непромокаемый тент и поплотнее заворачиваюсь в спальник, слушая, как тяжелые капли барабанят по горячей земле. Утром повсюду вижу большие грязные лужи, а природа ликует, поет и вновь украшает себя зеленью, вдоволь напившись дождевой воды. Блаженно улыбаюсь, чувствуя в воздухе насыщенный запах эвкалиптов. Новогоднюю ночь я провожу в придорожной зоне отдыха, пережидая проливной дождь. Я занят тем, что мастерю простенькое ожерелье из иссушенных и выбеленных солнцем когтей кенгуру, которые подбирал по дороге.
На подходе к Таунсвиллю замечаю, что растительность становится живее, бурно распускается, пропитанная теплом и влагой субтропиков. Завтра я наконец достигну берега океана! А пока, спасаясь от дождя, укрываюсь под мостом. Надо бы идти, и я это хорошо понимаю, но сейчас не чувствую сил противостоять стихии. Внимательно изучаю русло реки: крокодилов, по счастью, не видно. Но возня кенгуру и прочие странные шорохи в этой кромешной тьме держат меня в напряжении. Рядом подозрительно плещется вода. Я кладу поближе свой перочинный нож, зонтик и баллончик с противомоскитной жидкостью — единственное оружие, которым располагаю, — и понимаю, что все это будет слабым подспорьем, если рептилии вдруг нападут на меня. Наконец, измученный усталостью и напряжением, я все-таки засыпаю. Ну и пусть сожрут! Все равно спать я хочу больше…
