На рассвете Карл разбудил Генриха и, так как Генрих спал одетым, туалет его не занял много времени. Король был счастлив и приветлив — в Лувре таким его никто не видел. Часы, которые он проводил в домике на улице Бар, были в его жизни самыми светлыми часами.
Они вдвоем прошли через спальню — молодая женщина спала на своей кровати, младенец — в колыбели. Во сне оба чему-то улыбались. Карл на минуту остановился и с бесконечной нежностью глядел на них, затем, обернувшись к Генриху, сказал:
— Анрио, если ты когда-нибудь узнаешь, какую услугу я оказал тебе сегодня ночью, а меня уже не будет на этом свете, то не забудь ребенка, которого ты видишь в колыбели.
Не дав Генриху времени задать вопрос, Карл поцеловал в лоб мать и ребенка, шепнув им:
— До свидания, ангелы мои.
И вышел. Генрих в раздумье последовал за ним.
Дворяне, которым Карл приказал ждать его, стояли у Бастилии, держа под уздцы двух лошадей. Карл жестом предложил Генриху сесть на одну из них, сам сел на другую, проехал через Арбалетный сад и направился по кольцу внешних бульваров.
— Куда мы едем? — спросил Генрих.
— Мы едем посмотреть, вернулся ли герцог Анжуйский ради одной принцессы Конде или у него в душе столько же честолюбия, сколько и любви. А я сильно подозреваю, что это именно так.
Генрих ничего не понял из этих слов и молча следовал за Карлом.
Когда они доехали до Маре, где из-за частокола укреплений открывался вид на то место, которое тогда называлось предместьем Сен-Лоран, в сероватой дымке утра Карл указал Генриху на каких-то людей в широких плащах и в меховых шапках, ехавших верхом за тяжело груженым фургоном. По мере того как эти люди приближались, они вырисовывались все отчетливей, и можно было различить ехавшего тоже верхом и беседовавшего с ними человека в длинном коричневом плаще и широкополой французской шляпе, надвинутой на лоб.
— Ага, — сказал Карл, улыбаясь. — Я так и думал!
— Сир, вон тот всадник в коричневом плаще — герцог Анжуйский? Я не ошибаюсь? — спросил Генрих Наваррский.
— Он самый, — ответил Карл. — Сдай немного назад, Анрио, — я не хочу, чтобы нас видели.
— А кто эти люди? И что в повозке?
— Эти люди — польские послы, — ответил Карл, — а в повозке — корона. Теперь, — сказал он, пуская лошадь в галоп по дороге к воротам Тампля, — едем, Анрио. Я видел все, что хотел видеть!
Не сомневаясь, что в комнате короля Наваррского сделано все, как приказано — трупы убраны, Морвель перенесен домой, ковры замыты, — Екатерина отпустила придворных дам и попыталась заснуть. Но потрясение оказалось слишком сильным, а разочарование — слишком горьким. Проклятый Генрих, все время ускользавший из ее ловушек, обычно смертельных, казалось, был храним какой-то непреодолимой силой, которую Екатерина упорно звала случаем, хотя другой голос в глубине ее души говорил, что имя этой силы — судьба. Мысль о том, что слух о неудачном покушении, распространившись по Лувру и вне его, внушит Генриху и гугенотам еще большую уверенность в их будущем, приводила ее в такую ярость, что, если б этот «случай», против которого она столь неудачно вела борьбу, столкнул ее в эту минуту с проклятым Генрихом, она бы не задумалась пустить в ход висевший у нее на поясе флорентийский кинжальчик, чтобы сорвать эту игру судьбы, благоприятствовавшей Генриху Наваррскому.
Ночные часы, столь нескончаемые для тех, кто ждет или не спит, тянулись один за другим, а королева-мать все не смыкала глаз. За эту ночь целый сонм новых проектов возник в ее уме, обуреваемом страшными видениями. Наконец, едва забрезжил свет, она встала с постели, сама оделась и направилась в покои Карла IX.
Стража, привыкшая к приходам королевы-матери во всякое время дня и ночи, пропустила ее. Через переднюю она прошла в оружейную палату, но застала там одну кормилицу.
— Где мой сын? — спросила королева-мать.
— Ваше величество, к нему запрещено входить до восьми часов.
— Меня запрет не касается.
— Он для всех, ваше величество.
Екатерина усмехнулась.
— Да, я знаю, — продолжала кормилица, — хорошо знаю, что здесь ничто не может воспрепятствовать вашему величеству; я только молю внять просьбе простой женщины и не ходить дальше.
— Кормилица, мне надо поговорить с сыном.
— Мадам, я отопру, но только по королевскому приказу вашего величества.
— Откройте, я требую! — приказала Екатерина.
Услышав повелительный тон, внушавший больше уважения и страха, чем голос самого Карла, кормилица подала Екатерине ключ. Но Екатерина в нем не нуждалась, она вынула из кармана свой ключ и торопливо отперла дверь в покои сына.
В опочивальне никого не было, постель была не смята; борзая Актеон, лежавшая около кровати на медвежьей шкуре, встала, подошла к Екатерине и полизала ее руки цвета слоновой кости.
— Вот как! Он ушел из дому, — сказала королева-мать. — Я подожду.
В мрачной решимости Екатерина задумчиво села у окна, выходившего во двор Лувра как раз против пропускных ворот.
Она просидела два часа, недвижная и белая, как мраморная статуя; наконец она увидела, что в Лувр въезжает отряд всадников с Карлом и Генрихом Наваррским во главе.
Она сразу все поняла: Карл не захотел с ней препираться из-за ареста своего зятя, а просто увел его и этим спас.
— Слепец! Слепец! Слепец! — прошептала Екатерина.
Минуту спустя в оружейной раздались шаги.
— Сир, хотя бы теперь, когда мы уже в Лувре, — слышался голос Генриха Наваррского, — скажите мне, почему вы увели меня и какую услугу мне оказали?
— Нет, нет, Анрио! — смеясь, ответил Карл. — Когда-нибудь узнаешь; но сейчас это тайна. Знай только одно: по всей вероятности, у меня будет из-за тебя ссора с матерью.
С этими словами Карл приподнял портьеру и очутился лицом к лицу с Екатериной. Из-за его плеча выглянуло встревоженное и бледное лицо Генриха Наваррского.
— A-а! Вы здесь, мадам! — сказал Карл, нахмурив брови.
— Да, сын мой: мне надо поговорить с вами.
— Со мной?
— С вами, и наедине.
— Что делать! — сказал Карл, оборачиваясь к зятю. — Раз уж нельзя избежать этого совсем, то чем скорее, тем лучше.
— Я ухожу, ваше величество, — сказал Генрих.
— Да-да, оставь нас, — ответил Карл. — Ты ведь теперь католик, Анрио, так сходи к обедне и помолись за спасение моей души, а я останусь слушать проповедь.
Генрих поклонился и вышел.
Карл сам предупредил вопросы матери.
— Итак, мадам, — сказал он, пытаясь обратить все дело в шутку, — вы меня ждали, чтобы побранить, — так ведь? Я непочтительно нарушил ваши планы. Но — смерть дьяволу! — не мог же я позволить арестовать и посадить в Бастилию человека, только что спасшего мне жизнь. В то же время мне не хотелось браниться с вами: я хороший сын. Да и сам Бог, — прибавил Карл шепотом, — карает тех детей, которые бранятся с матерями; пример тому — мой брат Франциск Второй. Простите меня великодушно и признайтесь, что я неплохо пошутил.
