Радзивилл в октябре послал приятеля Доманского к принцессе, чтобы ближе узнать ее, проверить, насколько она годна в самозванки, и затем, в случае ее годности, – познакомиться.
Одновременно князь послал другого наперсника – Коссаковского прямо в Константинополь для переговоров с диваном, чтобы узнать, как посмотрит Порта на это новое оружие в борьбе с Россиею, то есть на выставление претендентки на русский престол.
Пока Коссаковский ехал и плыл по морям и по суше, Доманский готовил принцессу Елизавету на предстоящую ей роль. Через любовника, красивого, умного, образованного, много путешествовавшего не по одной только Европе, как Алина, она узнала многое.
Алина узнала теперь в подробностях все нити интриги польской против ненавистной им Екатерины и еще более ненавистной куклы – Станислава Понятовского.
Изредка Алина переписывалась с княгиней Сангушко и знала от нее все подробности о положении дел в Европе.
Главное внимание всего образованного мира было обращено теперь на короля Людовика XV. Монарх, столь долго процарствовавший, был очень слаб, не покидал постели, и все предвидели его близкую кончину.
Перемена монарха на французском престоле должна была отозваться на делах всех европейских кабинетов. Что за человек дофин и будущий Людовик XVI, было покрыто мраком неизвестности. Какую роль будет играть Франция, с кем сблизится, как отнесется к Фридриху и Екатерине, никто не мог отгадать заранее. Самые дальновидные политики не видели ничего в близком будущем ясно – все было темно!
Но общественное мнение бродило в потемках, потому что ожидало от будущего короля чего-либо особенного и не могло предполагать, что Людовик XVI отнесется ко всему, ко всем самым жгучим вопросам Франции и Европы… никак – добродушно, лениво, бесстрастно.
Принцесса, не выезжая из Оберштейна, знала из писем от княгини Сангушко и из корреспонденции Доманского со своими друзьями, что эмиграция возлагает сильные надежды на помощь Франции в случае смерти короля.
Почти наедине с любовником Алина в беседах, прогулках, в чтении газет на четырех языках, в чтении и писании писем проводила время в Оберштейне так хорошо, так тихо и приятно, что иногда ее брало раздумье:
– Не это ли истинное счастье? Такая жизнь не есть ли лучшая, которую променивать на жизненные бури, на борьбу не следует?
Так же жила Алина когда-то и около Андау, то есть так же уединенно, вдвоем с мужем. Но она бежала из той обстановки!
Теперь уединение было иное. Алина чувствовала и сознавала, что этой жизнью она могла бы жить всегда.
Разница большая была во всем. Оберштейн и Андау, замок владетельной графини со штатом или усадьба негоцианта? Доманский или Шель? Герой сражений, заговорщик, член Барской конфедерации, который борется с императрицей и с королем, или добродушно-пошлый буржуа, заводчик, вечно боровшийся с бухгалтерскими счетами, которые не всегда мог осилить и победить?
Наконец, беседы о продаже и купле, о векселях или о сплетнях и пересудах родственников-дрезденцев! А теперь толки и ожидания или рассуждения Доманского о кабинетах и министрах Европы!
Помимо Доманского в замке появилась новая личность, которая вскоре стала необходима Алине настолько, что красавица не могла обойтись без нее ни в чем.
Это была девушка лет тридцати, дочь прусского капитана фон Мешеде по имени Франциска. Она была очень дурна собою, но тихая, добрая, привязчивая, не ведающая зла и даже не подозревающая его существования на земле среди людей.
Прошлая жизнь Франциски была рядом скромных и простых страданий, в которых не было ни драмы, ни поэзии. Бедность, борьба за пропитание и за кров, серенькая жизнь в сереньком платье с серым куском хлеба в руках. К этому прибавилось и серенькое горе. Молодой человек, жених, которого она полюбила, оказался негодяем и был посажен в острог. Любить мошенника Франциска не могла, а разлюбить тоже не могла. Доказательства, что жених – самый простой, мелкого сорта мошенник, у девушки были. А между тем она его жалела, носила на пальце кольцо от него и в душе его самого презирала, а свое чувство к нему боготворила как единственный светлый луч, упавший ей с неба на мгновение за всю ее серенькую жизнь. Франциска случайно попала в услужение в качестве экономки к одной богатой баронессе по соседству с Оберштейном, а от нее перешла к Алине, когда узнала, что именитая принцесса ищет себе горничную.
Алина за всю свою жизнь не сходилась близко и не привязывалась ни к одной женщине. Вышло ли это случайно или зависело оттого, что Алина все свое сердце отдавала всегда иного рода чувству и иного рода привязанностям, – она сама не могла понять. Но теперь, в Оберштейне, она вдруг привязалась и полюбила свою тихую и скромную горничную и скоро сделала из нее свою наперсницу.
Не было ничего общего между характерами Алины и Франциски. А между тем Алине казалось, что все в ней самой находит верный отголосок в душе Франциски; а немка, со своей стороны, стала обожать блестящую, красивую и ласковую к ней именитую принцессу.
Это был новый, второй луч с неба, осветивший ее серое существование. Она готова была для Алины на все – согласилась бы даже снять с руки заветное кольцо и бросить его. Ее принцесса стала вдруг для нее что-то особенное: и мать, и ребенок, и друг, и любовник!
В чувстве Франциски была и нежность, и осторожная ласка, и снисхождение к недостаткам, и пылкая страсть.
Всякий вечер Алина уже в постели призывала Франциску и заставляла что-нибудь рассказывать или сама поверяла ей все свои расчеты. Беседа длилась всегда до тех пор, пока сон не смежал очей.
Красавица засыпала на полуслове, на вопросе или на рассуждении горничной. Франциска каждый раз, убедившись, что ее принцесса започивала, долго любовалась ею, не то как мать на свое дитя, не то как любовник, и затем, осторожно поцеловав протянутую руку, иногда даже край белья или одеяла, выходила на цыпочках из спальни с отрадным чувством, будто шла с любовного свидания.
В привязанности немки была и своя доля рабского чувства и собачьей покорности.
Сознание достигнутой цели, то есть верного пристанища на всю жизнь, а с ним и безбедного существования, даже известной роскоши, немало влияло, конечно, на чувства Франциски.
Она не знала, бедная женщина, куда следом за принцессой приведет ее злая судьба.
Между тем дела Алины не подвигались вперед. Прошла осень, наступила зима. Доманский постоянно переписывался с Парижем и чуть не со всеми главными городами Европы, где были рассеяны польские эмигранты и конфедераты.
Сама Алина, уже именовавшая себя в своих письмах, а равно и в Оберштейне принцессой Елизаветой, тоже писала Радзивиллу и получила несколько писем от него.
