— Я охотно повторю ей ваши слова, монсиньор.
— Подождите минуту, я еще не все вам сказал.
— Да, ваше высочество?
— Мы все уезжаем сегодня ночью.
Сан Феличе посмотрел на него с удивлением.
— Я думал, — сказал он, — что король решится на отъезд только в самом крайнем случае.
— Да, но все переменилось со смертью Феррари. В половине одиннадцатого он покидает дворец и вместе с королевой, принцессами, двумя моими братьями, послами и министрами погрузится на корабль лорда Нельсона.
— А почему не на борт неаполитанского судна? Мне кажется, что предпочтение, отданное английскому кораблю, явится оскорблением всему неаполитанскому флоту!
— Так пожелала королева, и, без сомнения, в виде компенсации мне предложено взойти на корабль адмирала Ка-раччоло, а следовательно, вместе со мною и вам.
— В котором часу?
— Еще не знаю. Об этом я вам сообщу позднее. Во всяком случае, будьте готовы. Отъезд состоится, вероятно, между десятью и двенадцатью вечера.
— Хорошо, монсиньор.
Принц взял кавалера за руку и, глядя ему в лицо, произнес:
— Вы знаете, что я полагаюсь на вас.
— Я дал вашему высочеству слово, — отвечал Сан Феличе, поклонившись. — Для меня слишком большая честь сопровождать вас, и я ни минуты не колеблюсь принять ее.
Затем, взяв шляпу и зонт, он вышел.
Толпа, все еще бурлящая, заполняла улицу. На площади перед дворцом пылало два-три костра, и там, на горящих углях, жарились куски мяса убитой лошади Феррари.
Что касается несчастного курьера, он был разрублен на части. Один из толпы взял ноги, другой руки; нанизав их на концы кольев — у лаццарони еще не было ни пик, ни штыков, — они несли по улицам эти ужасные трофеи, оглашая воздух криками: «Да здравствует король!», «Смерть якобинцам!»
Выйдя из дворца, кавалер Сан Феличе столкнулся с Бек-кайо, который завладел головой Феррари и, воткнув ей в рот апельсин, нес ее на конце палки.
Увидя хорошо одетого господина, что в Неаполе считалось признаком либерализма, Беккайо возымел желание заставить кавалера поцеловать голову Феррари. Но, как мы говорили, кавалер был человек не робкого десятка. Он отказался отдать мертвому последнее страшное лобызанье и резко оттолкнул подлого убийцу.
— А! Проклятый якобинец! — завопил Беккайо. — Я решил, что ты поцелуешься с этой головой, и — mannaggia la Madonna! — вы сейчас у меня поцелуетесь!
И он бросился на Сан Феличе.
Кавалер, единственным оружием которого был зонт, стал им обороняться. На крик Беккайо: «Якобинец! Якобинец!» — весь сброд, имевший
обыкновение сбегаться в таких случаях, уже сомкнул вокруг Сан Феличе грозное кольцо, как вдруг какой-то человек, пробившись сквозь толпу, ударом ноги в грудь отбросил Беккайо на десять шагов в сторону, обнажил саблю и, защищая ею Сан Феличе, воскликнул:
— Да какой же это якобинец, черт вас возьми! Это кавалер Сан Феличе, библиотекарь его королевского высочества принца Калабрийского, и никто другой! Так что же вам нужно, — продолжал он, обороняя кавалера саблей, — чего вы привязались к кавалеру Сан Феличе?
— Капитан Микеле! — закричали лаццарони. — Да здравствует капитан Микеле! Он наш!
— Не «Да здравствует капитан Микеле!» надо кричать, а «Да здравствует кавалер Сан Феличе!», и кричать сейчас же!
И толпа, которой было все равно, что кричать: «Да здравствует такой-то!» или «Смерть такому-то!» — лишь бы кричать, принялась горланить в один голос:
— Да здравствует кавалер Сан Феличе! Один Беккайо молчал.
— А ты что, воды в рот набрал? — сказал ему Микеле. — Если ты и получил у ворот его сада то, что тебе полагалось, это еще не значит, что ты не должен кричать «Да здравствует кавалер!».
— А если я не хочу, если мне это не нравится? — проворчал Беккайо.
— Наплевать мне на то, нравится тебе это или нет, раз я так хочу, — продолжал Микеле. — «Да здравствует кавалер Сан Феличе!», и все тут, или я вышибу у тебя второй глаз!
И он потряс своей саблей над головой Беккайо, который сильно побледнел, не столько от гнева, сколько от страха.
— Друг мой, мой добрый Микеле, — сказал кавалер, — оставь этого человека в покое. Ты же видишь, он не знал меня!
— А хоть бы и не знал! Зачем он заставлял вас целовать голову этого несчастного, которого сам же и убил? Правда, лучше поцеловать голову этого честного человека, чем голову такого мерзавца, как он!
— Вы слышите? — прорычал Беккайо. — Он называет якобинцев честными людьми!
— Заткни свою глотку, негодяй! Этот человек вовсе не якобинец, ты сам отлично знаешь: это Антонио Феррари, курьер короля и один из самых верных слуг его величества. Если вы мне не верите, — обратился он к толпе, — спросите кавалера. Кавалер Сан Феличе, скажите этим людям, которые вовсе не злодеи, а только имели несчастье послушаться одного негодяя, объясните им, кем был бедный Антонио!
— Друзья мои, — сказал Сан Феличе, — Антонио Феррари действительно стал жертвой какой-то роковой ошибки. Он был одним из самых преданных слуг нашего доброго короля, который в эту минуту оплакивает его кончину!
Толпа слушала в оцепенении.
— Посмей сказать теперь, что эта голова не Феррари и что Феррари не был честным человеком! Что ж, говори! Говори, чтобы я мог искромсать другую половину твоей физиономии!
И Микеле поднял саблю над головой Беккайо.
— Смилуйся! — взмолился тот, падая на колени. — Я скажу все, что ты захочешь!
— А я, я скажу только то, что ты подлец! Убирайся-ка прочь и берегись, если когда-нибудь попадешься мне на пути ближе, чем на двадцать шагов!
Беккайо бросился бежать под гиканье толпы, которая еще минуту назад поддерживала его, а теперь разделилась на две группы: одна с бранью преследовала Беккайо, другая сопровождала Микеле и Сан Феличе, выкрикивая:
— Да здравствует Микеле! Да здравствует кавалер Сан Феличе!
Микеле остановился у ворот сада, охраняя Сан Феличе, пока тот не вошел в дом и, как мы уже сказали, не позвал Луизу.
Выше мы рассказали о том, что он видел из окон библиотеки и что с ним случилось на спуске Джиганте: двух подобных происшествий достаточно, на наш взгляд, чтобы объяснить его бледность.
Едва супруг сообщил Луизе причину, которая так рано привела его сегодня домой, как она сделалась еще бледнее, чем он. Но она не сказала ни одного слова, не сделала ни одного замечания, только спросила:
— В котором часу отъезд?
— Между десятью и двенадцатью ночи, — ответил кавалер.
— Я буду готова. Не беспокойтесь обо мне, мой друг.
И она удалилась под предлогом, что следует начать сборы к отъезду, отдав распоряжение подать обед как всегда, к трем часам дня.
