Ярко освещенный дом, а быть может, и тайный заговор против хозяйки между принцем и другими ее знакомыми – Алина знать не могла, но она еще не успела одеться, когда начали раздаваться звуки колес и копыт у ее подъезда, а затем голоса в горницах. Обычные гости ее четвергов съезжались, и Алина положительно не могла сказать наверное: шутка ли это, насмешка над нею и уговор ее обожателей, давно ей надоедавших, или же это просто случайность. Она никого не предупредила, что не хочет принимать в этот вечер, она хотела отделаться темными окнами своей квартиры, но коль скоро все окна были освещены, то понятно, что всякий подъезжавший преспокойно выходил из экипажа и поднимался наверх. Час съезда был обычный, то есть двенадцатый; иногда к ней съезжались даже за полночь.
– Ну, что же, будем играть комедию! – рассмеялась она желчно. – Но вы не знаете, принц, что это последнее действие комедии, которое вы сами захотели ускорить…
Через несколько минут Алина, такая же красивая, какою была в концерте, и даже, пожалуй, еще красивее, изящнее, еще более горделивой походкой вышла к гостям.
Одним из первых – почтительно и любезно – подошел к ней тот же принц. Он так же, как всегда, поздоровался с нею, поцеловал далеко протянутую ему руку, а затем хозяйка любезно и мило обратилась ко всем гостям и поздоровалась; прием начался, и все пошло как следует. Комнаты все наполнялись, все больше и веселее шумели голоса, все было по-старому, и если была какая разница, так только несколько пятен стеарина на военном рукаве принца, которые Алина заметила в первые же минуты. По временам она на них злобно переводила глаза, долго всматривалась, как будто в этих беленьких кружочках стеарина был весь вопрос, разгадка всего и маленькая причина большого события, которое должно было разыграться между ними.
Алина настолько умела владеть собою, что, конечно, никто из гостей не подозревал, каким образом состоялся ее вечер и что позволил себе принц. Алина не знала, что в действительности у принца никакого уговора не было – он просто догадался вовремя осветить дом, зная, что многие общие знакомые обещались приехать, не получив заранее никакого уведомления: ни приглашения, ни отказа.
Около двух часов ночи хозяйка вдруг почувствовала себя дурно. Все засуетилось, испугалось, но хозяйка попросила не беспокоиться, уверяя, что с ней нет ничего особенного, и только просила извинить ее и дозволить уйти. А вместе с тем она убедительно просила сейчас же послать или съездить кому-либо за доктором. Разумеется, человек десять бросились было сейчас же исполнять ее просьбу, и если бы хозяйка не остановила всех, то через полчаса весь медицинский персонал Берлина был бы в ее доме.
Алина попросила одного из молодых людей съездить за ее доктором, который всегда пользовал ее.
Когда она поднялась, чтобы идти к себе в спальню, то это было сигналом для разъезда.
Все взялись за шляпы и шинели и стали раскланиваться.
Когда многие уехали, а принц все еще оставался, хозяйка почувствовала себя лучше и оставила человек пять, прося посидеть до приезда доктора.
Гости были наперечет страстные поклонники артистки и действительно с участием и обожанием в глазах смотрели на хозяйку. Только один принц глядел насмешливо и изредка, украдкой, незаметно для гостей, но заметно для хозяйки, подергивал плечами, как бы говорил: «Что ж такое? Не нынче, так завтра! Капризы!»
Наконец явился доктор, присланный поехавшим за ним. Это был человек лет пятидесяти, но бодрый, свежий, веселый, и по одному лицу его можно было смело сказать, что он столько же умен, сколько хитер. Быть может, он был плохой знаток человеческого организма, но, во всяком случае, специалист по части женских причуд и знаток женского сердца.
Едва только он успел перемолвиться, раскланявшись с гостями и с хозяйкой, хотел сказать ей два слова, как уже будто понял, чем больна его пациентка.
«Что-нибудь особенное, неожиданное и не пустое, – подумал он, – не все ли равно, какая нужна помощь! Быть может, сегодня помощь эта еще серьезнее, настоятельнее!»
– Было очень дурно, – говорила медленно между тем Алина, – потом как будто лучше, а теперь, признаюсь, как будто опять хуже.
– Очень понятно, – выговорил принц, – появление и близость доктора, по моему мнению, всегда ухудшают болезнь.
– Очень вам благодарен за всех докторов, – поклонился, смеясь, доктор.
– Вас, господин Стадлер, я исключаю из числа эскулапов. Вы, собственно, великолепный исцелитель нравственных недугов и, затем, вообще любимец всех берлинских красавиц. Это недаром!
Между тем Алина склонилась на спинку дивана, на котором сидела.
– Да, мне опять очень дурно… я вас попрошу извинить меня, – промолвила она тихо, слегка закрытыми глазами глядя на гостей.
В ту же минуту все, с принцем во главе, раскланялись с пожеланиями спокойствия и выздоровления.
Когда шаги гостей раздались в конце комнат, около лестницы, доктор Стадлер положил руки в карманы своего камзола и, не спуская глаз с Алины, промолвил, смеясь:
– Что такое случилось? Неужели вы меня позвали только затем, чтобы выгнать гостей? Это бессердечно: я играл на вечере, был в сильном выигрыше; вы мне будете должны, по крайней мере, тысячу фридрихсдоров.
Алина сидела уже выпрямившись и прислушиваясь к удалявшимся шагам. Она хотела заговорить, но вдруг сделала едва заметный жест рукою на дверь и снова облокотилась на спинку дивана. Женский слух или женское чутье не обманули ее.
В дверях снова показался принц и, почтительно поклонясь, промолвил:
– Pardon, mademoiselle [5] . Я хотел спросить вас, когда вы мне позволите быть у вас: завтра днем или вечером? Я позволяю себе это, потому что надеюсь, что ваша болезнь не опасна и скоро пройдет.
– Я вас прошу быть послезавтра днем, – тихо промолвила Алина. Принц раскланялся, стукнул шпорами, как юный офицерик, повернулся на каблуках и второй раз пошел по всем комнатам.
Оглядывая все свечи в канделябрах и люстрах, он невольно рассмеялся при мысли, что ему, германскому принцу, пришлось исполнять лакейскую должность и освещать все комнаты. Впрочем, он тотчас же вспомнил, что когда-то – правда, лет пятнадцать тому назад – он, благодаря одной из своих интриг, принужден был переодеваться кучером и лакеем, чтобы добиться цели. «Что уж после этого, со свечой или с фитилем в руках, зажигать канделябры!»
Цель жизни его была всячески изобразить из себя, стараться изображать – и не для себя, а для других – Дон-Жуана. Ему были, в сущности, безразличны и его победы юности, и теперешние поражения и неудачи. Главное состояло в том, чтобы все думали, что он неотразимый победитель всякой женщины, за которой начнет ухаживать.
