Но это были очень важные строчки. Они логически завершали догадку, вернее подозрение, возникшее у Чалого еще в сельсовете.
Председателем сельсовета оказалась женщина — на язык бойкая, на лицо броская. Повязанная пестрым платком, точно кукла-матрешка.
— Сколько жителей в станице? — спросил Чалый.
Председательша посмотрела на него с таким удивлением, словно Чалый не произнес слова, а пропел их, как в опере. Но ответила быстро:
— Четыре тысячи сто три человека. — И тут же поправилась: — Теперь сто два...
Чалый переминался возле стола, словно примериваясь, с какой стороны к нему подсесть. Председательша, не знавшая привычки Чалого работать стоя, несколько нервничала, обеспокоенная странным поведением сотрудника ГПУ.
— Умельцы есть?
— Где? — не поняла женщина.
— Умельцы, спрашиваю, в станице есть?
— По какому делу?
— Ну уж ясно, не по любовному, — Чалому показалось, что председательша строит ему глазки. Его длинное, худое лицо порозовело на скулах. Так случалось, когда Чалый стеснялся или гневался.
— В какой станице умельцев нет? Ты что, товарищ, с луны свалился?
«Это явное наступление, — подумал Чалый. — Боевитая женщина! Впрочем, иного не могло и быть. Кто бы несмелую, безответную председателем сельсовета избрал бы».
— Ладно, родная, — сказал он вслух. — Ты на меня варежку не раскрывай. А давай так договоримся, я тебе вопросы задавать стану. Ты же отвечай на них подробно и точно.
— Присядь, родной. Будь ласков, — в тон Чалому ответила женщина.
Чалый шмыгнул носом. Развернул стул. И сел на него — спинка вперед.
— Мужик-то у тебя есть?
— Оженились мы в тысяча девятьсот десятом году. А в одиннадцатом его по этапу за политику отправили. В четырнадцатом году срок прошел, война началась. Месяца не прожили. Двадцать восемь дней...
— Длинно очень говоришь, — вздохнул Чалый.
— Сам просил подробнее, — обиделась женщина.
— Я не про то... Похоже, одна ты.
— Одна.
— Худо это.
— Чего ж хорошего?
— Да... — Чалый решительно встал со стула. — Много станичников в городах работало?
— За какое время?
— За все время.
— Разве сосчитаешь? До революции много кормильцев на путях работали. И в Белореченской. И в Армавире...
— А сейчас?
— Жизнь-то поменялась. Теперь, кто уехал, не возвернется. На рабфаках учатся, на курсах...
— Может, припомнишь, по каким специальностям у вас мастера имеются?
— Мы такого учета не ведем, потому как мужик наш, он на все руки мастер. И плотник, и пахарь, и жестянщик...
— Понятное дело, — недовольно сморщился Чалый. — А люди с редкими городскими специальностями у вас не проживают?
— Как же! — сказала женщина. — У нас тут один старичок живет. Раньше в самом Киеве в университете преподавал. А теперь ночами не спит, в трубу на звезды смотрит.
— Ну? — недоверчиво протянул Чалый.
— Чистая правда... Дама у нас есть одна. Так она до революции всех ростовских барышень бальным танцам учила. Школу свою имела... Или, к примеру, Тимофей Григорьевич Сильнейших, он когда-то для атамана Войска Донского в Новочеркасске деньги печатал. А теперь сторожует на молокозаводе...
Чалый был дядька битый. Всякое дело он схватывал на ходу. Вот почему, выскочив из горящего дома, он собрал последние силы и прошептал:
— Надо брать Сильнейших. Если, конечно, дед еще не ушел, не смылся...
«Смыться» деду не посчастливилось. Он полз через весь двор к оседланной лошади, оставляя от самой конюшни узкий, размазанный след крови. Осколки разбитого кувшина, раздробленная в щепы скамейка свидетельствовали о безжалостной драке, разыгравшейся еще недавно в конюшне.
Николай Бузылев лежал поперек стойла. И рукоятка ножа торчала у него под подбородком.
Кравец вышел из конюшни и молча, словно с удивлением, смотрел на грузное тело старика, пресмыкающегося по земле.
Сильнейших почувствовал этот взгляд, поднял залитое кровью лицо. И они пристально, может, минуту, может, и больше, смотрели друг другу в глаза. Потом сторож тоскливо спросил:
— Стенка мне, гражданин начальник?
На допросе после оказания медицинской помощи он не запирался. И был более разговорчивым, чем в Трутной:
— Все вышло чисто случайно... В двенадцатом часу ночи Щербакова проходила мимо завода, а я возьми и пошути: «Скажу Николаю, что ты в его отсутствие по ночам шляешься». Она в ответ: «Оставь Николая в покое. Иначе худо тебе будет... Я у Николая пачку тридцатирублевок видела. Уж больно новенькие они, хрустящие. Вот сообщу об этом куда следует...»
Она какую ошибку допустила, гражданин начальник. Она не сказала мне, что уже побывала у вас. Если бы она про это сказала, разве я ее бы задушил? Зачем мне мокрое на горбину брать? Я бы на коня — и в горы. Ищи-свищи! Подвела она и себя и меня... Вы спрашиваете про пожар. Пожар тоже мое дело. Я, когда про дневник услышал, обмер прямо. Вдруг девка про меня что накалякала... Забрался я в дом. Обшарил. Нет дневника. Что и делать, не знаю. Пот холодный выступил. И руки трясутся, как у алкоголика. Никогда со мной такого не случалось. Потому что руки у меня крепкие. И к шашке и к труду привычные. А тут, понимаете, себя не узнаю. Прямо-таки затмение находит. Я уже ни с чем и уйти решил, да в санях запах керосина учуял. И гут мне кто словно сказал: «Пали». А жестянка полная была. На пять литров... Тогда я и решился... Чиркнул спичкой. И огонь загулял...
— Что произошло на конюшне?
— Я седлал коня, когда прибежал Колька. Глаза как у волка. Кричит: «Ты, старый пес, Люську порешил?» Я ему в ответ: «Умолкни. И сматывайся, пока тебя ГПУ за штанину не схватило». Тогда он меня и вздрючил скамейкой по голове. Счастье, дышло тут оказалось. Скамейка в щепы, а меня, конечно, тоже задело. Но не до смерти. Кольке показалось, что я концы отдаю. Нагнулся он, тогда-то я ножом его и подстерег...
— Понятно. А как удалось склонить Бузылева к соучастию? Парень, видать, был неплохой.
— Должен он мне был, потому что пил много. Оно хоть и самогон, а платить все равно надо... Вот и попросил я Кольку, не в службу, а в дружбу, по моим делам съездить. Поначалу вслепую. Привез чемоданчик, увез чемоданчик... Про то, что деньги я изготовляю, он неделю назад узнал. Воспротивился. Да я успокоил его. Говорю, сам завязываю. Последнюю поездку сделаешь. И концы...
— И он поверил?
— Да кто знает. Может, поверил, а вполне возможно, что и нет...
Кравец, подумав, спросил:
— Где же вы освоили ремесло фальшивомонетчика?
— На веку как на долгой ниве, — вздохнул Сильнейших. — Много у меня специальностей, окромя этой. Я и печать сработать могу, и по части подписей положиться на меня можно... Но это прошлое. Так сказать, шалость молодости. Я на этом деле давно крест поставил. Да вот дружки ростовские про меня вспомнили, разыскали... Вы не улыбайтесь. Я не по своей задумке фальшивые знаки делать начал. Да и не осилить мне все это одному. Ну, пусть клише я сделал, пусть пресс. А бумагу, а краски натуральные, где мне их тут взять. Нет, гражданин начальник, я вам адресочки дюже интересные дам. В городе Ростове и в городе Армавире... Уж коли меня изловили, возьмите и тех хлопчиков тоже.
