— Что же ты думаешь делать дальше? — обратился к нему Вагнер.
Абих попытался отшутиться:
— Думать в Германии запрещено. За всех думает фюрер.
Все, кроме Вагнера, рассмеялись.
— Я говорю серьезно, Гуго, а ты шутишь, — упрекнул он Абиха.
Тот промолчал.
— Что у вас произошло? — поинтересовался Никита Родионович.
Оказалось, что Гуго стал безработным. После того как сгорела лаборатория, его несколько раз допрашивали, но так как улик никаких не было, оставили в покое. Лабораторию перевели в другой город, а старый штат сотрудников уволили. Найти новую работу было почти невозможно.
— Придется переждать это смутное время, — сказал Ожогин. — Скоро все изменится, и работы у вас будет сколько угодно.
— Правильно, — одобрил Вагнер. — Живи пока у нас.
— Хорошо, — коротко ответил Абих. Больше этой темы не касались.
Друзья спросили, не интересовался ли ими кто-либо из людей Юргенса. Нет, за время их отсутствия никто их не спрашивал и никто к ним не приходил.
— А как идут дела? Как живет Фель? — задал вопрос Ожогин.
Боевые дела развертывались, и старому Вагнеру было о чем рассказать.
Число подпольщиков выросло. Привлечены несколько новых рабочих-железнодорожников и даже врач военного госпиталя — старый знакомый Вагнера.
В течение двух недель не работала городская телефонная станция, три дня на центральном радиоузле молчали репродукторы; сгорел отепленный гараж комендатуры, взорвались две заправочные бензоколонки; две гранаты, удачно брошенные ночью с автомашины в здание военного коменданта, уничтожили шесть человек. Почти ежедневно выпускались листовки.
— У нас появился замечательный товарищ! — оживленно заговорил Абих. — Имя его Адольф Густ. Он дважды дезертировал из эсэсовских частей. Первый раз неудачно: его поймали, послали на передовую, оттуда с двумя порциями свинца он попал в госпиталь. Второй раз сбежал уже из госпиталя. А сейчас его скрывает у себя участник организации, врач, о котором говорил Альфред. Я вам один случай расскажу о нем…
Однако рассказать не удалось: в передней раздался настойчивый звонок.
Все смолкли, но продолжали неподвижно лежать. Звонок повторился. Никому не хотелось не только подниматься, но и двигаться, чтобы не растерять с трудом накопленное тепло. Звонок вновь нарушил тишину дома.
— Кто бы это мог быть? — с недоумением произнес Вагнер и, нехотя поднявшись с пола, покинул комнату.
А звонок дребезжал почти непрерывно. В зале послышался шум, отчетливо слышимый звук поцелуя и громкий голос:
— Дядюшка, дорогой! Как я рад!..
— Племянник явился, — тихо сказал Алим, толкнув локтем в бок лежавшего рядом Андрея.
— Точно, — подтвердил Гуго. — Я его голос среди тысячи других узнаю.
— Вы знакомы с ним? — спросил Никита Родионович.
— К сожалению, да.
Открылась дверь. Старик включил свет, и за его спиной показалась длинная, как бы нарочно кем-то вытянутая, узкая физиономия. На Рудольфе Вагнере была офицерская шинель с меховым воротником без знаков различия, меховая шапка и фетровые сапоги, обтянутые желтой кожей.
— Что тут у тебя происходит, мой любезный дядюшка? — спросил Рудольф, не без удивления разглядывая лежавших на полу.
— Все свои… все свои, — успокоил его старик.
— Ба! Да тут и Гуго затесался! — воскликнул племянник. — А этих не знаю…
— Это наши квартиранты, — представил Ожогина и Грязнова Вагнер.
— Но почему все в куче?
— Холодно у нас, топлива нет. Оттого и вместе, — сказал Вагнер.
В руках у Рудольфа был маленький чемодан. Усевшись на стул, он поставил чемодан между ног.
— Как же быть? Я в таком холоде спать не намерен… прошу не обижаться. Мне непонятно, как ты живешь в подобной обстановке. Неужели нельзя найти топливо?
Альфред Августович пожал плечами.
— Достать топливо теперь нелегко, — заметил Абих.
— Ерунда! — процедил сквозь зубы Рудольф и, взяв в руку чемодан, поднялся. — Проводи меня, дядюшка. Я приду завтра, когда в доме будет уже тепло. — И, не простившись ни с кем, вышел
— Я доволен, что все окончилось благополучно, — сказал Долингер, выслушав доклад Ожогина и Грязнова. — Сейчас свяжусь с господином Юргенсом. Прошу минуту подождать.
Он оставил друзей и вышел в другую комнату.
— Я так и предполагал. Господин Юргенс требует вас сейчас же к себе, — возвратившись, сказал он.
Никита Родионович посмотрел на часы: стрелка подходила к десяти.
— Вас смущает время?
— Нет. Я подсчитываю, сколько еще часов нам придется ходить с голодным желудком, — грубовато ответил Ожогин.
Долингер удивленно посмотрел на него:
— Не понимаю. Поясните.
— Пояснять особенно нечего. В течение двух суток у нас, кроме кипятку, ничего во рту не было.
— Что же вы молчали? Я вам сейчас могу дать денег. — И Долингер сунул руку в боковой карман пиджака.
— Это мало поможет делу. На марки теперь трудно что-нибудь приобрести, тем более продукты питания.
— Тогда надо воспользоваться визитом к господину Юргенсу и доложить ему обо всем.
Друзья распрощались с Долингером и направились к Юргенсу.
Дул холодный, порывистый ветер; он трепал полы пальто, забирался в каждую щель, пытался сорвать кепи.
Юргенс встретил Ожогина и Грязнова с необычной для него приветливостью. Усадил их на диван, а сам расположился рядом.
— Признаться, я подумал, что вы погибли во время налета авиации… Ну, рассказывайте, путешественники, как дела?
— Плохо! — коротко и угрюмо бросил Ожогин. Юргенс сдвинул брови и внимательно посмотрел на Никиту Родионовича.
— Что плохо? — спросил он сухо.
Тон Ожогина ему, видимо, не понравился. Никита Родионович рассказал подробно, в какое положение они попали.
Юргенс терпеливо слушал.
— Радиоцентр перестал существовать, и я, к сожалению, не мог узнать подробности… А с вами получилось действительно неважно. Я это немедленно исправлю.
Юргенс встал с дивана, уселся за стол и, вырвав листок из блокнота, что-то написал. Когда в дверях показался служитель, он передал ему листок.
— И, наконец, последнее, — нарушил молчание Ожогин. — Долго ли нам придется здесь жить? Не пора ли внести ясность?
Юргенс задумчиво прошелся по комнате.
— Торопиться не следует. Все надо делать обдуманно и не спеша. Я приму меры к тому, чтобы вы ни в чем не нуждались. В Россию вы возвратитесь, скорее всего, после окончания военных действий на фронтах. Когда это произойдет, точно никто, конечно, не сможет сказать.
