Вагнер вышел в свой сад. Вооружившись лопатой, он принялся очищать дорожки, рыхлить слежавшуюся за зиму землю вокруг деревьев, на грядках, клумбах, но прежнего увлечения работой, приносившего радость и удовлетворение, не было. Старик то и дело прерывал работу и, опершись на лопату, задумывался. Его, старого человека, пугало предстоящее одиночество. Друзья, с которыми он сжился, которых полюбил, покидали его. А сын его, о котором он думал день и ночь, был еще где-то далеко. Да и вернется ли он домой?
Вагнер очистил дорожки от прошлогодних, сгнивших листьев, усыпал их желтым песком и взрыхлил землю около яблонь.
В полдень к нему на помощь пришли друзья.
Клумбы и грядки были вскопаны и приведены в порядок.
Вечером явился Генрих Фель. Он осунулся, похудел. Когда Никита Родионович спросил его, как ему живется, Генрих уклонился от ответа и заговорил на другую тему.
Следом за ним пришел Абих.
За столом во время ужина обсуждали предстоящий отъезд друзей.
— Я думаю, что и нам здесь торчать нечего, — заговорил Абих.
— То-есть как? — удивился Вагнер.
— Очень просто. Один дом и сад счастья тебе не дадут. Нужно идти туда, где будет создаваться подлинно свободная Германия.
Гуго задел больную тему. Конечно, и дом, и сад, и память о тяжелых и светлых днях, проведенных здесь, не могут еще дать силы для того, чтобы жить. Что, если Гуго прав? Ведь если нельзя будет ходить по своей стране свободно, легко, не мил станет и родной дом.
— Я не согласен с Абихом, — прервал думы старика Фель. — Конечно, тяжело сознавать, что американцы и англичане повели себя не так, как надо. Но настоящий коммунист никогда не станет дезертиром. Мы обязаны продолжать борьбу.
К Генриху присоединились Ожогин и Грязнов.
— Да, может быть, именно тут мы принесем больше пользы, — согласился Вагнер.
Поздно ночью, когда Ожогин, Грязнов и Ризаматов занялись укладкой вещей, в мезонине появился Альфред Августович с чемоданом в руке. Он принес ценности, оставленные на хранение его племянником. Завязался спор. Никита Родионович категорически отказался брать золото. Старик настаивал.
— Эти ценности принадлежат России, — сказал Вагнер. — Верните их своей родине.
— А что вы скажете племяннику, когда он приедет сюда?
Старик нахмурился:
— Мне нетрудно будет оправдаться арестом и хозяйничаньем в доме американцев.
— Все равно, — сказал Ожогин. — Взять золото мы пока не можем. Мы не знаем, как сложатся обстоятельства нашего возвращения. А рисковать нам нельзя.
Пришли к выводу, что золото будет надежно спрятано в доме Вагнера и при первом удобном случае возвращено Советскому Союзу.
Рано утром машина доставила Ожогина, Грязнова и Ризаматова на аэродром. Из-за леса блеснули первые лучи солнца. Они залили огромную поляну и осветили группу самолетов, расположенных вдоль бетонированной дорожки.
— Прошу, господа! — сказал сопровождавший их офицер в американской форме и зашагал к стоявшему в отдалении маленькому чистенькому домику.
В комнате находился всего лишь один человек — сержант. Когда друзья вошли, он поднял от стола голову, зевнул и, не вставая, поздоровался. Офицер сказал ему что-то по-английски и показал на своих спутников. Сержант нехотя встал, поднял сиденье дивана и вынул из ящика несколько комплектов военного обмундирования.
— Переодевайтесь, — коротко бросил офицер. Ожогин взял в руки гимнастерку с незнакомыми нашивками.
— Не удивляйтесь, — успокоил его офицер, — это югославский мундир… Не перепутайте комплекты. Они подогнаны по росту.
Сержант осмотрел каждого с ног до головы и вышел. Через минуту послышался рокот мотора. Он то усиливался, то спадал — самолет выруливал на старт.
Сержант, стоявший у самолета, нетерпеливо замахал рукой, торопя пассажиров. Друзья подошли к машине вместе с офицером, который первым сел в самолет.
На крыльях самолета были те же знаки, что и на обмундировании.
Закрылась дверца. Взревели моторы. Самолет задрожал, стоя на месте, а потом рывком устремился вперед по бетонной дорожке.
— Югославия! — крикнул в ухо Ожогину сопровождавший их американец.
Ожогин, Грязнов, Ризаматов пододвинулись к окошкам, затянутым целлулоидом.
Внизу медленно, точно несомые тихой водой, проплывали отроги гор, перелески, шоссейная дорога.
Отчетливо были видны взорванные мосты, далекие объезды. По обочинам чернели разбитые и сожженные танки, перевернутые кверху колесами грузовые и легковые автомашины, изуродованные пушки.
Летчик сбавил газ. Теперь шум моторов уже не заглушал голосов. Впереди, слева, показался юрод.
— Белград! — громко сказал сопровождающий и повторил: — Белград.
Город был уже под самолетом и вырисовывался, как на карте, лежащей на столе. Хорошо различались скверы, площади, старая крепость, место слияния Савы с Дунаем.
Самолет, быстро теряя высоту и сильно накренившись набок, сделал полукруг над городом. Улицы его были запружены народом. Потом город скрылся под крылом, самолет пошел на посадку и наконец коснулся колесами земли.
Вплотную к самолету подкатил «бьюик». Все четверо уселись в него: американец — рядом с водителем, друзья — на заднем сиденье.
Когда машина тронулась, американец обернулся и предупредил:
— Запомните: вы партизаны из отряда Бровича.
По улицам сплошным потоком — видимо, к центру города — плыл народ. Люди были с винтовками, ручными пулеметами, автоматами, гранатами; они несли полотнища, портреты, плакаты, красные флаги. Мелькали мешковатые фигуры женщин, одетых в мужские костюмы. Со взрослыми шли дети. Огромное человеческое море плескалось, шумело, пело, ликовало. Машины едва-едва пробирались вдоль узких тротуаров, теснимые живой человеческой массой.
На площади Терезии — главной площади города — «бьюик» встал: ехать далее было невозможно.
Из репродукторов громко лились знакомые советские мелодии.
Вокруг звучала чем-то знакомая, чем-то очень близкая и в то же время непонятная речь.
— Живио СССР! Живио!.. Живио!.. — скандировали тысячи голосов.
— Что происходит? Что за торжество? — ни к кому не обращаясь, поинтересовался Ожогин.
— Сейчас узнаем. — И американец вышел из машины. Через минуту он вновь водворился на место. — Все ясно — пал Берлин, — бесстрастно произнес он и обратился к шоферу: — Трогайте. Сигнальте посильнее и трогайте.
Горячая радость залила сердце Никиты Родионовича. Он посмотрел на Андрея, на Алима. По выражению лиц, по блеску глаз без слов можно было понять, что происходит в душе каждого из них.
