— Да, русские.
Хозяин с улыбкой обвел внимательным взглядом всех троих.
— Я вижу… я понял… Очень рад! — заговорил он взволнованно. — Входите, входите, будьте моими гостями! Давно у нас в Югославии?
— Только что с гор. Мы партизаны из отряда Бровича… — Никита Родионович солгал и почувствовал себя неловко.
— Бровича… Бровича… — Хозяин потер лоб, силясь что-то припомнить. — Отрядов было так много, что не удержишь все в голове. Да это и не важно… Вот сюда проходите, — указал он. — Я ведь тоже партизан… и жена.
Никита Родионович счел нужным пояснить, что их отряд базировался очень далеко, почти у границы с Австрией.
— Давайте знакомиться! — уже не скрывая радости и усаживая гостей, произнес хозяин. — Я Марк Рибар. — И он подал всем тонкую, худую руку.
В доме было бедно, но чисто: стол, покрытый цветастой клеенкой, несколько разных стульев, обветшалый шкаф для посуды. Горела керосиновая лампа.
Сразу завязалась непринужденная, почти дружеская беседа.
Ожогин, не подавая виду, внимательно разглядывал хозяина. Уж не ставленник ли он американцев и, в частности, Клифтона? Но специально ли, в целях очередной проверки, направил их сюда Золотович? Сомнения усиливались еще и потому, что Рибар, когда разговор касался внутреннего положения в стране, многого не договаривал и часто заканчивал фразу загадочным «но». Складывалось впечатление, что он сам не верит тому, что говорит.
— Скоро я вернусь к своей профессии, — сказал хозяин. — Я учитель. Преподавал до войны родной язык, а сейчас, если удастся, стану преподавать русский.
— Почему «если удастся»? — поинтересовался Грязнов.
— Да как вам сказать… — со странной улыбкой ответил хозяин. — Ведь раньше русский язык не разрешалось преподавать. Пока все идет хорошо. Пока — да, а потом, кто его знает, мало ли как может обернуться…
Что было в этих недомолвках? Стремление вызвать гостей на откровенность или опасение раскрыть собственные мысли?
Добрые глаза Рибара, его открытое лицо давали право надеяться, что это честный человек, не способный на подлость.
Когда подошло время ужинать, из второй комнаты появилась старая, лет шестидесяти, женщина с заспанными глазами — мать хозяина. Бесшумно и молча двигаясь по комнате, она накрывала на стол.
После еды сразу улеглись спать. Обменяться впечатлениями прошедшего дня не удалось.
Утром отправились вместе с хозяином осматривать город. Забрались на гору Цмрок, откуда Загреб — столица Хорватии, — окаймленный, точно зеленой рамкой, садами и виноградниками, был виден как на ладони. На восточной окраине его виднелся большой парк с прудами и длинными тенистыми аллеями. От города с сохранившимися узкими улочками, переулками, тупичками веяло стариной.
— Вон Театральная площадь, — показывал и объяснял Рибар. — На ней оперный театр. А вон здание университета. Наш город — хранитель вековой культуры хорватского народа.
Хозяин долго и много говорил о страданиях и борьбе хорватов с германцами и итальянцами за свою свободу и независимость, называл имена писателей и поэтов, воспевавших дружбу между славянами, призывавших народ на борьбу с угнетателями.
— А там видите заводик? — показал он в южную часть города. — Ранее этот заводик принадлежал немцу Сименсу. Он выпускал телефонные аппараты, трансформаторы, электрооборудование. Теперь хорватский народ будет его хозяином…
Ожогин слушал Рибара, а думал о своем. Тайные тропы, начавшиеся в партизанской зоне, довели их до Югославии — до Белграда, до Загреба. Но и здесь они не кончались. На этих тропах друзья столкнулись с предателями интересов родины, с матерыми гитлеровскими разведчиками, с гестаповцами, с представителями секретной службы США. И тропы тянулись дальше. По ним пошел на советскую землю изменник Саткынбай, на них приютились Клифтон, Марквардт, Золотович. Наследство гитлеровцев осваивалось подозрительно быстро.
Перед обедом Рибар сказал:
— Я достал у друзей бутылочку отличной сливовицы, и мы ее сейчас разопьем.
Старуха подала на стол отварной картофель с приправой из жареного лука, кислое молоко.
Хозяин разлил сливовицу по маленьким стаканчикам.
— За встречу и за дружбу! — сказал он. Чокнулись и выпили. Рибар предложил новый тост:
— За партизан! За тех, кто сложил свои головы. За мою жену Лолу…
Когда выпили, послышался стук в дверь. Рибар вышел из-за стола в прихожую и через несколько секунд вернулся.
— Среди вас детского врача нет? — спросил он.
— Нет-нет! — ответил Ожогин.
— Значит, я не ошибся.
Выждав некоторое время, чтобы хозяин не мог связать их уход с появлением посыльного Золотовича, друзья объявили, что им надо обязательно попасть в советскую комендатуру, и покинули дом. На другом конце квартала их ожидал человек Золотовича с забинтованной рукой.
Часа через полтора-два Ожогин, Грязнов и Ризаматов уже беседовали с советским комендантом в звании майора. В их карманах лежали обещанные Клифтоном удостоверения, югославские ордена, грамоты к ним и советские деньги, врученные Золотовичем.
— Выходит, отвоевались? — улыбнулся майор, возвращая просмотренные документы. — Насчет вас я получил предписание из Белграда. Можете не волноваться: завтра будете в Москве. Скажите свой адрес. Я раненько утром пришлю машину, а то до аэродрома далеко. А пока отдыхайте.
… Как и в прошлую ночь, хозяин разостлал на полу плотный войлок, покрыл его грубошерстным одеялом, простынями, положил подушки.
— Ложитесь пораньше, коли рано вставать, — посоветовал он и ушел во вторую комнату.
Друзья улеглись, и почти сразу в комнате водворилась тишина.
Никита Родионович проснулся от чьего-то прикосновения и, открыв глаза, увидел перед собой склонившегося хозяина с лампой в руке. Он был бос, в ночном белье.
— Я бы очень хотел поговорить с вами — ведь завтра вас уже не будет… Я попрошу вас о маленькой любезности…
Не задавая вопросов, Ожогин быстро встал, оделся.
Сели за стол. Некоторое время молчали. Хозяин, видимо, думал, с чего начать.
Наконец, преодолев внутреннее волнение, он заговорил нерешительно, полушопотом:
— Почему я решил сказать вам кое-что? Я думал, много думал. Прошедшую ночь я не спал, все думал… Ведь вы русские, советские, там у вас все ясно… и мне вы можете поверить. То, что вам совершенно ясно, здесь нам, мне, в частности, и кое-кому из моих друзей, очень неясно и даже непонятно…
Ожогин, напрягаясь, вслушивался в слова Рибара.
