— Да. Сегодня тоже пятница.
Никита Родионович продолжал в раздумье вертеть конверт в руках и всматриваться в штамп.
— Вскрывай и читай, — торопил Константин, — а потом я тебе еще кое-что расскажу.
— Да?.. — неопределенно протянул Никита Родионович.
Он взял со стола ножницы и осторожно срезал короткий край конверта.
Маленькая записка гласила:
«Дорогой Никита Родионович! Приветствую вас! Давно собирался повидаться с вами, но как-то не удавалось. Хочу передать вам задушевный привет от лица, могущего напомнить вам спор относительно Сатурна, Юпитера и Марса. Зайду к вам в воскресенье, в семь вечера. Надеюсь, что застану дома».
Подписи не было.
— Что случилось? — тревожно спросил Константин, увидя, как помрачнело лицо брата.
Никита Родионович молчал, думая о своем. Константин пожал плечами.
— Ну ладно, ты тут располагайся, а я пойду на работу, — обиженно проговорил он, уже направляясь к двери.
Но Никита Родионович остановил его:
— Ты, кажется, что-то хотел сказать?
— Да, чуть не забыл! — спохватился Константин. — Вечером в воскресенье к тебе приходил какой-то мужчина.
— В котором часу?
— Примерно часов в семь.
— Каков он из себя?
— Похож на узбека, уже немолодой, довольно рослый, хорошо говорит по-русски.
Никита Родионович сдвинул брови. Тысячи догадок и предположений лезли в голову; хотелось сосредоточиться, привести в порядок мысли.
— Хорошо, поезжай, а мы тут с Тоней будем хозяйничать.
Константин засмеялся:
— Придется одному, без Тони. Она в Свердловске: уехала проведать мать.
— Вот как? А я ей подарок привез… Ну да ладно. У меня больше вопросов нет. Беги! Я тут один справлюсь.
Никита Родионович закрыл за Константином калитку и вернулся в комнату.
Он снял шерстяной костюм, выкупался и надел пижаму. Стало легче, но духота все-таки донимала основательно. Захватив подушку, Никита Родионович отправился в сад.
Миновав столовую, переднюю и густо обвитую диким виноградом веранду, он спустился по ступенькам во двор. По раскаленным кирпичам дорожки ступать босыми ногами было невозможно, и Никита Родионович побежал.
Трехкомнатный домик, занимаемый им и братом, стоял на черте, разделяющей город на две почти равные части. У конца двора протекал головной арык, питающий город водой. В небольшом, закрытом высоким дувалом дворе росли два раскидистых каштана, несколько акаций и множество фруктовых деревьев: вишни, яблони, абрикосы, груши. Под старой, отяжеленной плодами яблоней, растущей у самого арыка, Никита Родионович разостлал одеяло, положил подушку и лег.
Теперь можно было подумать. Никита Родионович вынул письмо и вновь прочел его, тщательно вглядываясь в каждое слово, пытаясь найти объяснение нескольким странным фразам, адресованным ему.
«Приходил узбек. Но при чем тут узбек?» — рассуждал Никита Родионович. За линией фронта он и Грязнов знали одного узбека — Алима Ризаматова, который здравствует и работает сейчас здесь же, на крупнейшей гидроэлектростанции. А что, если появился Саткынбай, предатель, выкормыш Юргенса и Марквардта? Саткынбай был послан гитлеровской разведкой в Советский Союз. Именно ему вручил Юргенс фотокарточку Никиты Родионовича с собственноручной его надписью. Но к Константину никто, в том числе и Саткынбай, не приходил и карточки не передавал. Кроме того, Саткынбай не мог знать кличек-паролей, присвоенных друзьям значительно позднее. Кто же приходил?
Никита Родионович напряженно думал, перебирая в памяти врагов, с которыми пришлось столкнуться в годы войны, но ни к чему определенному прийти не мог. Одно было ясно: автор письма — агент иностранной разведки. Кто еще мог знать их клички?
Никита Родионович и Алим уже давно пришли к мысли, что нить, связывавшая их с врагами, оборвалась в тот день, когда они поднялись в воздух над Загребом. Такого же мнения придерживался и Грязнов. А оказывается, враги действуют, они напоминают о себе.
Никита Родионович снова и снова перебирал в памяти эпизоды военного времени, встречи с людьми. Этих встреч — и радостных и тревожных — было много. Но ничто не приближало его к разгадке содержания письма.
«Нет, самому ответить не удастся, — решил Никита Родионович, — надо повидаться с Шарафовым».
Майор Шарафов внимательно слушал Ожогина.
Окно комнаты майора выходило на запад. Лучи уходящего солнца пробивались сквозь густую акацию тонкими золотистыми струйками, играли бликами на синем сукне стола, прыгали зайчиками на бухарском ковре, устилавшем пол.
— Этого и надо было ожидать, — сказал майор, прочитав письмо, принесенное Никитой Родионовичем. — Еще в первую же нашу встречу, два года назад, я высказал мнение, что они не могут забыть своих людей. Не так уж их много.
Майор угостил Ожогина папиросой и закурил сам.
— Чего добиваются поджигатели новой войны, и вам и мне известно. Но они упускают из виду бдительность советских людей. К счастью, товарищ Сталин научил нас не только любить друзей, но и хорошо распознавать врагов… Думаю, что и на этот раз они просчитаются.
Никита Родионович с удовольствием слушал майора Шарафова. За несколько встреч и бесед, которые были у Никиты Родионовича с майором в минувшие два с небольшим года, он проникся к Шарафову уважением и симпатией. Майор был наделен пытливым умом, ровным, спокойным характером и умел говорить убедительно.
— Ну хорошо, не будем ломать голову. Будущее покажет, с кем мы имеем дело. — Майор поднялся. — Придется вам играть прежнюю роль, Никита Родионович. Желаю успеха. Жду звонка…
Телеграмма от Антонины пришла в отсутствие Константина, и встречать ее выехал в воскресенье один Никита Родионович.
Антонина выглядела усталой, расстроенной. Ее черные волосы, заплетенные в тугие длинные косы, подчеркивали необычную бледность лица.
— Что случилось, Тоня? Почему ты задержалась? Костя так беспокоился…
— Он опять уехал?
— Да, еще в среду. Срочная командировка, — как бы оправдывая брата, начал объяснять Никита Родионович.
Антонина вздохнула:
— Вечно срочные командировки! Жена хоть исчезни, он и не заметит.
— Зачем ты так говоришь! — возразил Ожогин. — Константин очень беспокоился за тебя. Последние дни мы голову ломали, куда ты запропастилась, — ни телеграммы, ни письма. Что тебя так задержало?
— Длинная история… Здесь неудобно. Расскажу дома.
А дома она принялась за уборку и только под вечер, выйдя на веранду и усевшись в плетеное кресло, предложила:
