— Вы прочли мое письмо? Ожогин наклонил голову.
— И не догадываетесь, кто я?
— Признаться, нет.
— Я тот, кто нес вашу фотокарточку для Константина Ожогина, — Саткынбай… — Гость не отводил взгляда от лица Никиты Родионовича, стараясь подметить выражение лица, с каким он встретит это известие.
Никита Родионович спокойно выдержал взгляд.
— Я не знал, кто понесет мою карточку через линию фронта, — заметил он, — но карточка в руки брата не попала.
— Да, правильно. Я ее не доставил адресату: потерял вместе с бумажником. Без нее я не решался писать вашему брату. Возможно, что это и к лучшему.
Никита Родионович неопределенно пожал плечами. Помолчали.
Ожогин умышленно не проявлял любопытства.
— Ну вот, — сказал Саткынбай неуверенно после долгой паузы, — оказывается, мы и понадобились. Вспомнил о вас господин Юргенс.
Никита Родионович не сдержался и невольно усмехнулся.
— Кто-кто, а уж Юргенс никак не мог о нас вспомнить, — сказал он.
Саткынбай удивленно уставился на него. Маленькие глазки его округлились:
— Почему вы так уверены?
— Как мне известно, покойники ничего не могут вспоминать, а господин Юргенс уже два с лишним года лежит на кладбище.
Глаза Саткынбая округлились еще больше. Морщинистый лоб сдвинулся в гармошку. Он не мигая смотрел в глаза Ожогину, не зная, как принять его слова — всерьез или в шутку.
— Не понимаю, — наконец проговорил он. — О ком вы говорите?
— О Юргенсе, — пояснил Ожогин, — о бывшем Юргенсе, который незадолго до окончания войны пустил себе пулю в рот. Я присутствовал на его похоронах и собственными глазами видел его могилу.
— Ничего не понимаю… — растерянно говорил Саткынбай. — Тогда кому же мы понадобились?
— Об этом я хотел спросить вас. Письмо вы писали?
— Я.
— Кто вам назвал пароли?
— Есть такой человек. Я действую по его заданию… Вы его позже узнаете.
— Тогда что же вам непонятно? Что Юргенс умер, а работа продолжается?
Вынув платок, Саткынбай вытер влажное лицо, лоб.
— Меня совсем недавно известили о том, что надо действовать, — проговорил он. — Я уже перестал думать… Решил так: раз Германии конец, значит и всему конец. А вышло по-другому.
— А что вам поручено мне сказать? — спросил Никита Родионович.
— Готовы ли вы выполнять свои обязательства? Вот что.
— И все?
— И договориться о следующей встрече.
— Понятно. Вы сказали в начале беседы, что есть человек…
— Да, есть, — подтвердил Саткынбай. — Он стоит над нами. От него и идет команда. Он сказал, что будет встречаться с вами.
— Кто он такой?
— Этого я вам сказать пока не могу. Сами узнаете.
— Если нельзя — не надо, — заметил Ожогин. Саткынбай зажег потухшую папиросу, молча докурил, потом заговорил вновь, но теперь тихо, будто опасался, что кто-нибудь услышит.
В среду около консерватории, в семь часов вечера, Ожогина будет ожидать легковая автомашина. Он может без стеснения садиться в нее. Шофер довезет куда следует. Только надо ему сказать слово «карагач».
Саткынбай назвал номер автомашины и распрощался.
Саткынбай миновал переулок, вышел на главную улицу, постоял на тротуаре, раздумывая, подождать трамвая или нет, и решил идти пешком.
Он был еще под впечатлением встречи и беседы с Ожогиным. Главное, что его занимало, — это сообщение о самоубийстве Юргенса. Саткынбай считал, что его нашли и заставили работать именно по поручению Юргенса. Он даже создал для себя в своем воображении примерную картину: Юргенс сидит в Западной Германии, в американской зоне, и помнит о нем, Саткынбае. Да и как не помнить! Ведь Саткынбай оказал немало услуг гитлеровской разведке. Он сотрудничал с ней с тысяча девятьсот тридцать четвертого года, после того как его вывез из Турции немецкий капитан Циглер. Турецкая разведка не без колебаний отпустила Саткынбая в Германию, но ехать было надо. Фашисты уже вынашивали план похода на восток, и специалисты по мусульманским делам, такие, как он, были им нужны. У гитлеровцев Саткынбаю жилось неплохо. Единственное, что его беспокоило, — это будущее. Юргенс не раз напоминал, что придется «работать» в Советском Союзе.
Конечно, путешествие в Узбекистан, который он покинул в 20-х годах, ему не улыбалось, и он не ошибся в своих тяжелых предчувствиях: путешествие было нелегким. Оно отняло у него много сил, нервов, здоровья. Были моменты, когда самообладание и вера в возможность остаться на свободе покидали его.
И сейчас еще Саткынбай с отвращением вспоминает свои первые шаги здесь, в городе, ставшем для него чужим. Он достиг города ранней весной сорок пятого года, когда на западе еще гремели раскаты орудий. Сознание того, что он добрался до места, и радовало и страшило одновременно.
Документы, выданные Юргенсом, не вызвали ни у кого подозрения. Кому могло прийти на ум, что под видом солдата, демобилизованного по возрасту и контузии из Советской Армии, скрывается немецкий агент! В городе должны были жить надежные люди, друзья, единомышленники: старик Ширмат, Дражников, Абдукарим, Файзулла…
Сойдя с поезда, Саткынбай тотчас решил найти Файзуллу. В первую очередь нужно было поговорить о жилье и работе.
Цветущий и залитый весенним светом город поразил Саткынбая и вызвал в его душе злость. Эти широкие улицы, покрытые зеркалом асфальта; эти светлые, нарядные, многоэтажные дома с роскошными подъездами и открытыми балконами; эти просвечивающие насквозь узорчатые и изящные, как кружева, изгороди; эти раскидистые, манящие под свою тень тополя, клены, липы; эти машины, сотни, десятки сотен машин, — все, все казалось чужим, непонятным, ненужным в этом старинном восточном городе, а главное, противоречило тому, что слышал о нем Саткынбай там, на той стороне.
Саткынбай не мог равнодушно смотреть не только на улицы и дома, но и на людей, идущих ему навстречу, обгоняющих его. Он не узнавал в них своих бывших земляков. А они, спокойные, сосредоточенные, веселые, жизнерадостные, шли по своим делам, ехали в трамваях, автобусах, машинах…
На скрещении двух улиц Саткынбай свернул направо, дошел до переулка и остановился в нерешительности.
«Неужели заблудился?» — мелькнула неприятная мысль.
Он осмотрелся, постоял несколько секунд в раздумье и вернулся на перекресток. Вот двухэтажный дом, от него идет переулок. Эти четыре дома также знакомы. А пятый надстроен: раньше был один этаж — теперь два.
«Нет, не ошибся, иду правильно», — успокоил себя Саткынбай, но, достигнув переулка, вновь остановился в растерянности.
