– Как бы не так, материнский, – вслух проговорил он, и Глэдис Уиттекер, входившая в эту минуту в дверь, приостановилась и с немалым удивлением взглянула на него.
– Что?
– Ой, простите! – вскочил он на ноги. – Я не увидел, что вы тут. Я… э… декламировал. Монолог, знаете ли. Как эти персонажи у Шекспира. Что-то случилось?
– Я искала мистера Лемана.
– Он уже ушел в театр. Вы хотели повидать его по делу?
– Вот именно.
Теперь Простак разглядел, что на лице статной блондинки странное выражение, холодное и суровое. Она очень напоминала ему его тетушку. В детстве он тетушек навидался, прямо-таки – легионы их, и все они были такие, строгие и замороженные. Вспомнить хотя бы тетю Шарлотту, когда его привели к ней, обвиняя в том, что он сломал зонтик викария.
– Я хочу, чтобы он поговорил с мистером Поттером.
Простак удивился. Он ничего не слыхал о раздоре между этими людьми.
– А разве они не разговаривают?
– Поговорил с ним серьезно. О выпивке.
– Разве Мэрвин пьет?
Мисс Уиттекер еще больше стала похожа на тетушку Шарлотту.
– Я не охотница придираться к своим коллегам, мистер Фиппс, но считаю своим долгом сообщить вам, что я только что встретила мистера Поттера в вестибюле. И он был пьян. Вдрабадан!
Простак чуть не рухнул.
– Вдрабадан?
– Вот именно, – подтвердила мисс Уиттекер. – Надеюсь, что он сможет сегодня выйти на сцену. До свидания. – И она удалилась с видом Кассандры.
Простак принялся мерить шагами пол, трясясь от беспокойства и тревоги. Новость ударила его прямо в сердце. Он ни на миг не усомнился, что Мэрвин покончил с выпивкой. А разве ведь приятно узнать, что тебя дурачили как последнего олуха. Помнится, приятель клялся завязать. Когда завязка развязалась? Когда бы то ни было, этому мог не верить лишь самый оголтелый оптимист. Приличная женщина вроде мисс Уиттекер не стала бы говорить «пьян вдрабадан», если б у нее маячила хоть тень сомнения.
Вот вам и сюрпризец, думал он. Из всех мыслимых препон к успеху пьяная звезда, пожалуй, самая коварная. В памяти всплывали страшные истории о том, как опускали занавес и возвращали публике деньги. Немудрено, что Простак стал беспокойно расхаживать по номеру.
А когда Простак повернул с восточного направления на запад, то обнаружил нового посетителя. Явился не кто иной, как Мэрвин Поттер собственной персоной.
Узрев кинозвезду, Простак прежде всего почувствовал глубокое облегчение. После мрачных слов мисс Уиттекер он поддался, как мы видели, паническим страхам. В уме у него мелькали видения буйствующего Мэрвина, вроде Дэна МакГру, устроившего пальбу в мэйлмьютском салуне. Он видел актера пьяным в ту ночь, когда горело бунгало, да и в саду особняка миссис С. Хамилтон Бримбл, и знал, каким неуправляемым становится идол американских женщин в минуты досуга. А потому страшился увидеть, что Мэрвина с трудом удерживают крепкие мужчины, пока другие бегут вызывать полицейское подкрепление. Но вид у звезды был вполне сносный.
Мало того, Мэрвин, медленно вошедший в номер 726, совсем не походил на буяна из Скивассетта и Кинг-Пойнта. С опущенной головой, держится подавленно. Словом, его можно было бы принять за трезвенника, только что получившего дурную весть из дома, если бы не диковатое выражение глаз.
– A-а, Фиппс, – едва слышно обронил он, словно дух, нашептывающий послание на спиритическом сеансе.
В Простаке проснулся менеджер, а ни одному театральному менеджеру не нравится видеть, как его звезда бродит по отелю, когда вот-вот должен подняться занавес.
– Эй, что такое? – воскликнул он. – Ты еще даже не одет?
– А чего у меня не хватает? – удивился Мэрвин, все тем же бесцветным тоном, обводя тусклым взглядом свой костюм.
– Я хочу сказать, ты не оделся к спектаклю. Он скоро начнется.
– При чем тут спектакль? – чуть оживился Мэрвин. – Не трогай спектакль, и он не тронет тебя. Я должен сказать тебе, Фиппс, кое-что серьезное. Как говорил Морж, настала пора поговорить.
Мэрвин опустился в кресло и, с трудом сфокусировав взгляд, по-совиному посмотрел на Простака.
– Фиппс, – начал он, – мы старые друзья. – Мэрвин выдержал паузу и вопросительно взглянул на Простака. – Мы ведь старые друзья?
– В общем, да…
– Не следует определять наши отношения небрежным «в общем, да», – укорил Мэрвин с той ноткой суровости, какая проскальзывала в его тоне, когда Простак предлагал пообедать. – Человек человеку или старый друг, или не старый друг. Среднего не дано. Мы с тобой, Фиппс, очень старые друзья. Скажу даже больше – друзья закадычные. Все треволнения и испытания, беды и радости мы выстояли плечом к плечу, как парни из старой бригады. Тебе знакомы их обычаи?
– А? Нет. Вроде как нет.
– Они стояли плечом к плечу и – хотя это я не каждому открою – клинок к клинку, – пояснил Мэрвин и незамедлительно впал в легкую дрему. На этом сцена могла бы и завершиться, если бы Простак, который снова принялся метаться по комнате, не споткнулся о ноги гостя.
Тот открыл глаза.
– На чем мы остановились?
– А?
– Мы обсуждали какую-то занимательную тему, и с большим интересом. Какую же?
– Ты говорил, мы старые друзья.
– Да, правильно. Мы действительно друзья. Ты не оспариваешь этого?
– Да нет. В общем, нет.
– Как же я был бы обижен и разочарован, примись ты оспаривать. Иногда ко мне заходят приятели и допытываются: «Слушай-ка, Поттер, – это меня так зовут, – слушай-ка, Поттер, разреши наш спор. Вы с Фиппсом старые друзья?» И я отвечаю: «Да, говорю я, Григгс или Фрилингхаузен, или кто там еще ко мне заглянул, прав ты. Мы с Фиппсом старые закадычные друзья. Друзья бывают молодые и старые, так вот мы с Фиппсом – старые. Кто тотчас прибежит и посочувствует? Фиппс. У нас с Фиппсом полнейшее доверие и откровенность. Мы открываем друг другу душу, честно и без малейших обид. Если, например, я обязан в силу нашей дружбы побеседовать с Фиппсом как старший брат, указав ему, что он завис над краем пропасти, Фиппс воспримет это правильно». Верно, Фиппс?
– Несомненно.
– И без обид?
– Без.
– Чудесно. Тогда я поговорю с тобой как старший брат, Фиппс. Когда шел по коридору, я встретил эту секретаршу, юную Динти Мур. Она выпорхнула из твоего номера. Стало быть, ранее, в какой-то момент, она в него проскользнула. Я задремал на пару минут, прислонившись к стене, а когда открыл глаза, увидел Глэдис Уиттекер, тоже выходящую из твоего номера. Вывод – стало быть, раньше она в него вошла. Сколько же дам вошли в твой номер за время моей сиесты? Даже теперь тут могут скрываться женщины, во всяких там трещинках или щелочках. Они прячутся под кроватью, таятся в гардеробных, выглядывают из-за кресел, а может, укрылись в ванной. Мне это не нравится, Фиппс. Ох не нравится, старый мой дружище! Возможно, ты примешься спорить, что сердце твое совсем молодо и ты просто следуешь примеру Казановы и Карла Второго. Но, повторяю, мне это не нравится. Изгони женщин из своей жизни, и ты заживешь лучше и чище. В этом секрет счастливой карьеры.
И высказавшись, Мэрвин снова погрузился в дрему.
Простак в недоумении смотрел на него. Чего-чего, а такого он ожидал меньше всего. В прежних беседах старый друг всегда выказывал повышенный энтузиазм в отношении противоположного пола. Простак все еще тщетно искал разгадку резкого поворота, когда Мэрвин очнулся и немедля завел с того места, на каком прервал свою речь:
– Каких только бед они не натворили! Женщины! Кто предал Капитолий? Женщина. Из-за кого Марк Антоний потерял весь мир? Из-за женщины. Кто стал причиной долгой, десятилетней, войны и, наконец, поверг Трою в прах? Женщина. Да, этот пол я не одобряю, – сурово заключил Мэрвин и добавил, что следовало бы даже принять закон.
Недоумение Простака возросло.
– А мне казалось, тебе нравятся женщины.
– Теперь, Фиппс, уже нет. Категорически. Когда-то сердце мое было открытым домом с надписью на коврике: «Добро пожаловать». Но теперь, Фиппс, сердце мое разбито на тысячи кусков. Оно превратилось в жалкие обломки, по которым гуляют ледяные ветры отчаяния. Женщина стерла меня в пыль, Фиппс. Столь же фальшивая, как и красивая. Я говорю о своей невесте. Вернее, о своей бывшей невесте.
– Чтоб я лопнул! Она уже бывшая?
– Еще мягко сказано. Настолько бывшей ты в жизни не видывал. Сегодня с утренней почтой я получил от нее письмо, отправленное из Нассау на Багамах. Она порывает всякие дипломатические отношения, дает мне отставку. Да, Фиппс, она выкинула меня вон, и жизнь стала пустой.
Чтоб забыл я свои терзанья, / предлагали радости мне, / и когда я хранил молчанье, / полагали, что я вполне / излечился от тяжкой страсти, / миновали мои напасти.
Излечился я, Фиппс? Миновали? Как бы не так! Правда, у меня и времени пока не так много было, – рассудительно добавил Мэрвин.
Простак искал слова, чтобы утешить друга.
– Мне ужасно жаль…
