Однако Павлик делает усилие и припоминает. Экзамен сходит благополучно…
…Близится лето, а с летом растёт и уверенность: все кончится. Вот еще только два испытания. Вот только одно. Кончилось последнее.
Шатаясь, Павлик выходит из гимназии.
Куда? Не знает. Да это и все равно. Нет больше гимназии. Кто это? Ах, это тоже кончившие и вместе с ними ликующий, опрокинутый от счастья Умитбаев. Что это едят они? Мороженое. Хорошо, пусть будет мороженое. Что же из того, что сливки отзываются мылом, — они только чище от этого, а кроме того, в маленьком садике так хорошо! Кто-то идет? Какое чудесное на этом старом чиновнике форменное пальто!
— Собирай, ребята, деньги, — командует Митрохин, — и чтобы никто не смел думать меньше трешницы.
Что ж, трешница так трешница. Какие славные пичужки. Неужели это простые воробьи?
В садовой беседке шипит насос. Толстая буфетчица наливает в кружки какой-то диковинный лимонад. Лимонад чудесно отзывается нафталином, но неужели же умрешь в первый день окончания гимназии?
Зовут к обеду. Нет, куда, разве можно обедать в этот единственный день?
Громадной толпой спускаются к реке. Не торгуются с хозяином лодок. Кто может теперь торговаться?
— Смотрите не утоните, — добродушно говорит хозяин и улыбается. Смешной старик. Кто пожелает утонуть, окончив весь гимназический курс?..
Около рулевых — горы кульков с бутылками, жестянками и хлебом. Кто-то сел на закуски. Все равно. Отчаливает лодка. Вот на середине реки. Будет пьянство — это безобразно. Будут петь казарменные песни, но — гимназия позади. У инспектора вдруг стерлось лицо и между шеей и форменной фуражкой просто воздух, какая-то невесомая пустота… Река смеется, река струится. Зачем поют эти деревья, лодка и трава?..
16
В девятом часу вечера возвращаются в город после катанья в лодках. Как на грех, вечер прелестен, домой не хочется, пахнет тополями, хоть и устали все, хотя почти все и «подмокли», никто не желает расходиться.
Правда, одна общая куча разбилась на приятельские кучки, но и в кучках шепчутся, уславливаясь, куда бы дальше идти. Павел смотрит: многие бледны от водки, лица их выглядят угрюмо, почти ожесточенно, иные совсем не стоят на ногах, их более трезвые сажают на извозчиков. Противно, и нудно, и пусто на душе, и совсем не выходит все так красиво, как представлялось в воображении о первом свободном дне, но тоже не хочется домой, не хочется тишины — может быть, оттого, что Павлика все же заставили выпить две рюмки портвейна.
Вместе с Умитбаевым поднимается он по старинным каменным ступеням вверх, от реки-на бульвар, а за ними пытаются ползти Митрохин и Рыкин, видимо желая «компанействовать» с ними. Молчаливо соглашается на это Умитбаев. Он выпил много, но он совсем не пьян, только лицо его бледно, на душе у него умиление и ласковость к Леневу, он не скрывает, что только с его помощью удалось ему благополучно миновать Харибду гимназии. По русскому сочинению ему едва натянули тройку, но он доволен, он сияет, тройка — удовлетворительный балл, больше уж ему не придется никогда думать о сочинении: разве в его аулах кто сочиняет?.. Разве не жизнь — подлинно бездумная, степная, не сочиненная — в его степях?
— Ленев, милый Ленев, я друг твой до смерти, и где бы я ни был, но позовешь ты меня — и я приду.
Вчетвером проходят они по наполненной гуляющими главной улице. Так благостно свешиваются над головами освобожденных пахучие ветви тополя. Они раз и другой задевают Умитбаева за фуражку — и вот он громко смеется на всю улицу, не в силах сдержать радости, ширящей грудь.
— Что ты, Умитбаев?
— Я так счастлив, Ленев, нет больше инспектора и учителей. Я завтра же уеду, возьму обеих жен, Бибик и Фаригу, в степи наши мы едем, в степи… Ах! Ты видишь, эти ветки сбили с меня фуражку, а на фуражке герб. Я бросаю теперь эти веточки — к черту гимназию, я свободен теперь, я — степной!
Митрохин приближается к Умитбаеву и шепчет ему. Снова оглушительно-радостно смеется сын степи, вынул кошелек и подает Митрохину.
— Здесь двести золотом, бери сколько хочешь.
— Нет, я только десять рублей, — смущенно шепчет Митрохин, а Павлику стыдно смотреть на это, совестно за Митрохина, за себя, за всех. Не так идет первый день свободный, совсем не так.
— За все до утра плачу я один, — радостно кричит Умитбаев и блистает крепкими зубами. Снова смеется, радость заливает его. — Ленев, милый Ленев, позволь мне это, для меня это радость — сегодня платить. Мы гулять будем до утра, если ты друг мне, согласен ты?
Вступают в маленький садик и проходят к павильону.
Рыкин совсем пьян, он хочет зельтерской; все садятся за столик, толстая буфетчица с черными усиками усердно цедит им в бокалы лимонад.
И внезапно поднимается пьяный Рыкин и так же молча и бесшумно тянется с угрюмым и желтым лицом к буфетчице и хватает ее за грудь. Павел вскрикивает, а вот Умитбаев оттолкнул Рыкина и негромко убеждает взволнованную буфетчицу:
— Он же пьян, он окончил гимназию, он на ногах не стоит, не хотел оскорбить вас, вы видите? Пожалуйста, не сердитесь.
Рыкин и в самом деле ничего не соображает. Он совсем не понимает, что сделал, и теперь сидит, ворча что-то, на стуле с опущенной взмокшей головой. «Нет, совсем же не так, — как мерзко, как безобразно…» — думает Ленев.
А Умитбаев все шепчется с Митрохиным. Кивая на Рыкина, он указывает на стоящего на углу извозчика, поручая Митрохину отвезти хмельного.
— Ты уложи его спать, а сам приезжай в гостиницу Коркина, мы будем ждать тебя там.
Еще раз извинившись перед буфетчицей, поднимается Умитбаев, и они идут с Леневым из сада и видят, как у ограды взваливает Митрохин на пролетку бесчувственное тело Рыкина.
— Рыкин дурак, он все время пил «савраску», водку с пивом, и поэтому свалился… Мы же будем гулять до утра.
17
Они входят в номера Коркина, там протяжно воет какую-то арию машина.
Две залы полны посетителей, шумно звенят стаканы и рюмки, стучат ножами, сизые облака табачного дыма висят над вспотевшими багровыми лицами, а Павлику почему-то сейчас это нравится, нравится ему ходить сейчас в оголтелом полупьяном чаду пестрых разговоров, нетрезвых признаний, дробных звонов, стукотни и окриков. То ли пробуждался в нем наблюдатель, то ли никогда раньше не ходил он по трактирам, но сейчас кабацкая обстановка ему и примечательна, и нова, и любопытна… Не оттого ли еще, что вечер чудесный, что Умитбаев сегодня не груб, а радостен и занятен, но интересно, привлекательно бродить сегодня с Умитбаевым, присматриваясь к кутерьме, он так и пробродит до рассвета, а мама подождет: ведь не каждый год оканчивают гимназию.
Садятся они за столик у самой машины, и половой, лядащий человек с утиным носом и предупредительной улыбкой, заводит для окончивших гимназию «Не белы то снеги».
Он почему-то сразу догадался, должно быть по лицам, что пришли окончившие гимназию, он так любезно их принял, так охотно засунул в недра машины огромный «вальс с музыкой», что Павлик радостно рассмеялся и сказал себе про полового* «Вот милый». И в тот момент все нравилось ему в услужающем человеке — даже то, что был у него утиный нос.
— Почему же это вы отгадали, что мы гимназию кончили? — спросил он полового невинно звенящим голосом и покраснел от смущения.
— По придчине личностей, — охотно, но не совсем понятно ответил служитель и довольно осклабился, — Потому что я в услужении уже двадцать два года и, насмотревшись в личности, способен всякого определить.
Еще более почему-то довольный Павлик конфузливо дал половому рубль и пробормотал: «Это вам на книги», а половой вильнул в воздухе задом, как селезень, и сказал, очевидно, по-французски:
— Мерси и боку-с.
Все засмеялись: и Павлик, и Умитбаев, и сам служитель, и двое посетителей за соседним столиком. Один из них, тучный, желтоволосый мужчина лет тридцати с огромными красными жилистыми руками поднялся со своего места и подошел к Умитбаеву:
— Господин хороший, вас ли я вижу, поздравляю с окончанием.
— Если хотите, присаживайтесь к нам… — Умитбаев стал знакомить Павлика с подошедшим.
— Наш сосед по дому, сын чиновника Харичкина, служит в контрольной палате.
— Иван Аксентьевич, — громко сказал Харичкин, пожимая Павлу руку, а Павлику понравилась в тот день даже смешная фамилия Харичкин, и с благоволением покосился он на массивную, точно глиняную голову нового знакомца. — А одесную сидящий Беляков, друг моего сердца, акцизный чиновник и селадон, — представил в свою очередь собутыльника Харичкин и затем подвел старенького бритого человечка в тужурке со светлыми пуговицами.
— Тоже Иван, но — Андреевич, — объяснил и «друг сердца», присаживаясь к столу.
Оглядел Павлик и этого. Все было в нем до странности плоско: лицо как тарелка, с еле различимыми глазами и плоскими губами; ни нос, ни лоб на лице не выдавались, а словно сидели в углублении, спрятавшись, особенно нос, уши тоже были плоские, грудь доской, и весь акцизный походил на половую доску в мундире.
