— Да и нет, Настенька-то ее прямо как с иконы снята.
— Ну да... девчонке, поди, десятый год идет, еще чего придумала!
— А по мне, так все равно!
— Как это тебе все равно, русских отовсюду гонят, убивают, а ей «все равно»!
— А чего перлись туда? В Прибалтику, на Карпаты, в Среднюю Азию?
— Ванька, что ли, мой перся? Да его привезли туда, как котенка и выбросили. Сейчас в Крым татары стали возвращаться: семьями русских вырезают!
— А ты откуда знаешь?
— Письмо от Иванова, соседа моего, было, аль не читала?
— Мне только и осталось, что чужие письма читать. Людка грозилась сегодня приехать, да что-то не звонит.
— Яков на работу хочет устраиваться, на зиму. Тебе говорил?
— Говорил, сидел бы лучше. Скоро Людка третьего нам подкинет.
— Как третьего! А я что-то не замечал.
— Так ее же сейчас и заметить трудно: раздобрела. Жаль, у Вовки судьба сложилась не так хорошо.
— Ну, сейчас вроде бы и не плохо, целый полковник уже, да и жена вроде ничего.
— «Полковник», «полковник», а жена им крутит, как хочет!
— Да не скажи, последний раз, как приезжал, вроде бы даже в туалет вместе ходили.
— То-то и оно, нельзя, чтобы так!
— А у нас с Настей до конца жизни было так! Ты знаешь, о чем я думаю? — неожиданно переменил тему разговора Виктор.
— Ну, и о чем же?
— Хочется мне кому-нибудь место, где стоит Егорова избушка, показать. Ведь знаем о ней только мы с Иваном, если с нами что... никто не найдет.
— А зачем ее искать?
— Как зачем? Человек там прожил почти пятнадцать лет!
Зазвонил телефон. «Слушаю... Люда? Мы только о тебе с Виктором Ивановичем говорили... Давай, давай, ждем!»
— Говорила же, что прикатит. С вокзала звонила: едут всей семьей, у детей каникулы, десять дней.
— Ну вот, с ними бы и сходить.
— Куда сходить-то? К избушке? Ты с ума спятил! На охоту — боишься, а туда? Почитай, сто верст в один конец! И не вздумай детей баламутить!
— Да ладно, раскудахталась! Ты, Надежда, к старости такой занудой стала!
— И неужто? Тебе-то чего? Небось, накормлен, обут, одет, чего еще?
— Да нет, я о том, что раскомандовалась. А что-то Якова нет, уже пора бы и вернуться?
— Вообще-то пора, но он и попозже приходил. И надо же бродить одному-то, уже не молодой ведь!
В прихожей что-то загремело, и на пороге появился Яков.
— О, легок на помине, и чего допоздна шататься-то?
— Как допоздна? Так всего три часа дня. Вы посмотрите, что я принес! — говорил возбужденно раскрасневшийся Яков. — Вот целый поросенок.
Яков Иванович вытащил из рюкзака еще теплого зайца.
— Прямо возле деревни подстрелил, надо шкурку сразу снять.
— Вот это да! — восхищалась Надежда. — Только жалко, живую душу сгубил.
— Да ладно тебе, почитай, каждый день то курицу, то утку, то гуся режем. Спасибо, пока старые запасы корма имеются, а как закончатся? А на базу, вон, люди говорят, уже полгода ничего не завозили. Виктор, пойдем, поможешь разделать.
Старики вышли в конюшню. Да, именно старики: Виктору уже было далеко за семьдесят, а Якову недавно стукнуло шестьдесят.
— Виктор, ты знаешь, я сегодня целый день бродил и думал, как бы нам сходить к избушке Егора.
— Ты посмотри на него, — засмеялся Виктор, — я тоже об этом думал, а сегодня даже Надежде сказал.
— Ну и что?
— Ты что, Надежду не знаешь? Сразу в крик: и думать перестань!
Возле дома загудела машина.
— Это Людмила прикатила, — сказал Виктор.
Глава тридцать третья
Людмила, как всегда, не вошла, а прямо влетела в дом Сердюченко. Увидев стариков, разделывающих зайца, весело сказала:
— О! Старики-разбойники! Здрасте! Настенька, дай твой рюкзак! Вот я вам обоим подарки из Китая привезла. Японское производство, потом наденете! Дети, за мной! — Дети, поздоровавшись со стариками, таща рюкзаки и сумки, вошли в комнату.
— Смотри, что она с детьми делает! — возмутился Виктор. — Нагрузила всяким барахлом в ярких сумках!
— Ладно тебе, сейчас время такое, интересно, что она нам привезла? Глянь, пуховики, но какие яркие и легкие, вот в них бы на охоту походить. Смотри — все предусмотрено, все продумано: карманы, застежки.
— Давай делать начатое дело, что — вот так стоять и буду возле подвешенного зайца!
— Ну, давай, тут и осталось-то передние лапки освободить.
— Опустела наша конюшня. Когда-то свинья, корова, козы обитали тут, а теперь... — грустно вздохнув, сказал Виктор.
— Ага! И кто бы им сено, корм заготавливал? Мы с тобой откосились, относились, только и осталось, что с ружьишком по тайге шататься. Ты вот зря со мной не ходишь, я стал себя значительно лучше чувствовать.
— Может и зря, вот завтра и попробуем. Я места все знаю, сколько куда километров. Начнем с десяти верст, — это почти до Черного камня.
— Договорились, наберем всяких лекарств, чтобы ты не боялся, возьмем бутылочку «для сугрева» и пойдем.
— Мужчины, мы проголодались, давайте к столу!
— Что-то вы быстро приготовили, и десяти минут не прошло.
— А у нас все было готово, только подогрели. За границей уже давно «все для людей, все для народа», не только на лозунгах!
— Ну, Людмила, ты всегда в своем амплуа, а где же ваш «глава семейства»?
— У нас «глава семейства — я, а он — «голова семейства», кстати, укатил в Японию: машины оттуда перевозит, а тут продает.
— Слушай, Людмила, — спохватился Виктор, — давний вопрос меня мучает.
— Насчет японцев, что ли? Так мы это давно решаем. Мой Тарасик уже многое узнал, только это попозже, иначе весь смак пропадет.
Сели за стол. Настенька, красивенькая, черненькая, большеглазая девочка, сразу уцепилась за деда Виктора, а Иван сел между бабушкой Надей и Яковом. Яков разлил всем по стопкам привезенного Людмилой коньяка, немного подумав, налил и Ивану.
— Давай, лей, лей, тем более что он и есть именинник!
— Ну да, он родился-то в мае!
— Ладно вам, я говорю, значит знаю!
— Опять загадки?
— Да никаких загадок. Ванька, принеси ружье в чехле. — Ваня подал красиво изготовленный кем-то деревянный чехол.
— Дети, что тут находится?
— Ружье дяди Вани! — быстро сказала Настенька.
— Какое ружье? — удивился Виктор.
— Ну-ка ты, Ваня, скажи более распространенно.
— Там находится ружье, которое мы должны вручить Ивану Егоровичу Исаеву, когда он выйдет на пенсию.
— Молодцы, дети! Иван Егорович, как мне известно, на пенсию вышел, поэтому секрет должен раскрыться. Открывай, Ваня!
Иван, положил чехол на край стола, взял снятый с шеи Людмилы ключик в виде крестика и, отомкнув оба замочка, открыл крышку. В красиво отделанном красным бархатом углублении лежала украшенная изумрудами сабля Чубарова. Все восхищенно ахнули.
— Вот, Виктор Иванович, — став торжественно серьезной, сказала Людмила, — вручите эту дорогую вещь тому, кому вы восемнадцать лет назад ее подарили!
Виктор взял дрожащими руками саблю и молча, передал ее Ивану. Ванька так растерялся, что не мог ничего сказать. Он, улыбаясь, недоуменно посмотрел сначала на мать, потом на деда с бабушкой, на сестренку, удивленными глазами смотревшую на все это. Потом, заплакав, поцеловал деда Виктора и выбежал с саблей в конюшню. За ним шмыгнула и Настенька.
— Гляди, какая! А камни-то, камни блестят, вот красота, никогда бы не подумал! Смотри, надпись: «Графъ Чубаровъ!» Эта штучка миллион стоит, если не больше! Смотри, Настенька, никому ни слова! Нет у нас ничего, а то убьют еще! Это очень дорогая вещь!
— Могила, — прошептала Настенька, — пусть это будет наша самая большая тайна.
— Дети! Вы куда пропали? — позвала Люда, — Так вот что я и хотела сказать: теперь выпьем за то, чтобы вот такие подарки мы не прятали годами, боясь, что их отберут, а спокойно дарили друг другу. Пусть эта сабля, Ваня, историю которой расскажет сам Виктор Иванович, принесет тебе только счастье и ничего больше. — Выпили и стали закусывать.
— А как же японцы? — не выдержал Виктор.
— Живы твои друзья, правда, Кова умер, письмо у меня есть, только это потом, иначе ужин не удастся!
Глава тридцать четвертая
«Здравствуй Виктор. Пишу это письмо, не думая, что оно попадет к тебе, а все-таки пишу. Болен я, не бывать мне больше на твоей родине, а хотел бы очень увидеть тебя, Настю, твою красавицу, Ивана, но не видят уже мои глаза, вот буквы еле различаю. Не ходят мои ноги, отходились, отвоевались. Думаю, что у тебя все лучше: там климат, воздух, — должно быть лучше. У нас вроде бы все хорошо, а вот здоровья нет. Наша религия говорит, что душа бессмертна, все религии так говорят, и хотел бы я, чтобы мы хотя бы на том свете встретились. Я уйду скоро, но тебя не тороплю. Живи столько, сколько положено, туда успеешь. Полюбил я тебя, русский человек, а и не знаю за что! Просто за то, что, наверно, ты не такой, как все, а может, и такой. Ты просто человек с открытой душой. Такой, какими должны быть души во всем мире на всей земле. И такие есть! Вот мы с тобой. А ведь когда-то натравили нас друг против друга, убивали сотнями, тысячами! За что? Почему? Что ты мне должен? Что я тебе? Ничего! Так почему же и сейчас разжигают в нас ненависть? Как мучилась моя Тики, как плакала ночами, все шептала: «Ваня, Ваня...» Не могла забыть твоего Ивана. А как бы могла сложиться у них судьба, не было бы границ, не было бы правительств, не было бы тех, кто и гонит нас друг против друга, а был бы единый Бог: Аллах, Будда или любой другой, и только он и правил бы миром, и только ему бы подчинялись люди. Ты уж извини, что много пишу. Дома — никого, лежу один, времени предостаточно. Все мои дети живы и здоровы, постарели, правда. Мими и Таро уже на пенсии, хотя работают. Тое работает. У всех есть дети, по двое, а у Тики — трое. Сына хотела назвать Иваном — запретили, тогда она назвала его Ино. А с измальства зовет его Ванатко.»
