За окном завеса снега. Падает и падает, только к ужину перестает. Двор весь в складках и холмиках под белым, сахарным одеялом, очень красивый. И наружность не похожа на себя, и вообще кругом так тихо, как будто Дом вдруг очутился в зимнем лесу. Жаль, что уже темно, и не видно, как вся эта снежность сверкает и искрится.
После ужина народ высыпает во двор. Я тоже еду. Снег я люблю, и хотя коляски в нем увязают намертво, он приносит немало развлечений.
В удобном месте вываливаюсь в сугроб, леплю кучу снежков, и всем, кто шел мимо, достается снежком по затылку. Я вообще очень меткий, всегда попадаю куда хочу. Было бы чем бросаться. Ко мне присоединяется Лорд. Вдвоем мы задаем жару ходячим из шестой и Лэри с его шайкой. Логи все как один в полосатых вязаных шапочках с помпонами, таких ярких, что и целиться не нужно.
Когда появляются девушки, все уже порядком разошлись и остервенели. Их забрасывают снежками прямо на крыльце, даже во двор спуститься не дают спуститься. Но на крыльце снега тоже навалом, а прятаться там удобнее, так что как только они приходят в себя, то отвечают целой лавиной снежков. Мы с Лордом на самом открытом месте и не можем сбежать, поэтому больше всех достается именно нам. Я вбит в сугроб и временно выхожу из строя, а когда вылезаю, кругом полно полуразвалившихся снарядов, а Лорд ранен прямо в рот. Он плюется, вперемешку со снегом вылаивая проклятия.
— Как ты назвал их? — уточняю я. — Нежные и прелестные?
Лорд не успевает ответить. Девчонка в синей куртке залепляет ему снежком в переносицу, и, вскрикнув, он с мстительным видом начинает лепить целый арбуз. Пока он занят, я отвлекаю огонь за себя и сбиваю высовывающиеся шапки, но девчонка в синем все-таки умудряется залепить в него еще два раза. Наконец Лорд приподнимается и зашвыривает свой смертоносный снаряд ей под ноги. Взрыв и вопли. Синяя куртка падает, как подстреленная. Мне как-то не верилось, что эта штука долетит, куда надо, я удивлен и даже восхищен, о чем тут же и говорю Лорду. Он смотрит растерянно.
— Я ведь ее не очень сильно зашиб, как ты думаешь?
— Думаю, она упала, чтобы сделать тебе приятное, — говорю я. — Вряд ли ее так уж зашибло.
Но Лорд не верит и ползет проверять лично. Вообще-то слово «ползет» ему не подходит. Это медленное слово, а Лорд передвигается очень быстро. Но сейчас ему мешает снег, и пока он добирается до цели, девчонка успевает встать и вытряхнуть большую часть снега из волос. Он спрашивает что-то снизу. Она смеется и качает головой, потом плюхается рядом в сугроб, должно быть, чтобы он не чувствовал себя неловко рядом с ней, стоящей. Так они и общаются — оба белые, залепленные снегом, как пара комиков угодивших в гигантский торт. Нет времени смотреть на них — кто-то обстреливает меня из-за перил, и я отвечаю, хотя противник невидим, и все мои снежки впустую разбиваются о крыльцо. Жду, не высунется ли этот кто-то, но он, — вернее, она — хитра и не высовывается, хотя меткости это на пользу не идет, и снежки летят мимо. Можно сказать, мы взаимно мажем.
Наконец я случайно смотрю вверх и в окне нашей спальни вижу силуэт Сфинкса. И неважно, что это лишь силуэт, неважно, что его невидимый рот сейчас, наверное, улыбается. Я знаю, о чем он думает, глядя на нашу снежную свалку. Полжизни я вот так же провел на подоконниках, таращась вниз и задыхаясь от зависти. Поэтому одной его далекой тени достаточно, чтобы растерять всякую охоту резвиться.
Отбрасываю заготовленный снежок и ползу к Мустангу. Ползу целую вечность, обстреливаемый со всех сторон, а когда, наконец, доползаю, выясняется, что Мустанг весь скользкий и мокрый, потому что какой-то умник додумался использовать его как прикрытие. Пробую влезть, соскальзываю. Мне удается это с третьей попытки, но снег вокруг весь разворочен, и Мустанг накренился набок, и наметво увяз. Печальная сцена. Мне помогают Конь и Пузырь, добросердечные Логи третьей. Вкатывают на крыльцо, где нас тут же окружают девушки и просят меня остаться и поиграть с ними еще немножко. Приятно и неожиданно. Всю дорогу на второй и до спальни я потею от волнения, вспоминая, как меня называли «Вильгельмом Теллем». Притом парней во дворе было навалом. Весь ходячий состав Дома, плюс самые чокнутые колясники.
Коридор пуст. Только Слепой бродит взад-вперед, разбрасывая ногами сырые опилки. А Сфинкс, когда я въезжаю в спальню, все еще стоит у окна и недовольным тоном допрашивает Македонского, с кем это Лорд любезничает, сидя по горло в снегу, и что за девица носится вокруг Черного с сальными глазами.
— Не понимаю, Сфинкс, — говорит Македонский, — как ты можешь разглядеть отсюда чьи-то глаза там внизу?
Высушенный и обогретый сижу в халате над шахматной доской. Напротив Сфинкс. Дергает бровями, изображая усиленную работу извилин, но сам больше прислушивается к дворовым воплям.
— Кипяти воду, — говорит он Македонскому. — Скоро явятся, начнут требовать чай и загоняют тебя до смерти.
Македонский ставит чайник на плитку и подсаживается к нам. В углу доски у меня тайная засада, которую Сфинкс не должен заметить, поэтому я пою отвлекающие песни-путалки, и таращусь в другой угол, где готовится фальшивая атака. Слепой сидит с ногами на столе. Зевает и ковыряется в распотрошенном ящике с инструментами. Дворовые крики все тише, наконец, они переходят в коридор. Взвизги и топот: кто-то несется галопом, и его на бегу забивают снежками.
Оборачиваюсь к двери с преувеличенным интересом, а когда смотрю обратно на доску, моя хитроумная засада разрушена, и Сфинкс кончиком граблезубца спихивает с доски мою королеву.
Королева вверх ногами в пепельнице — игра, считай, закончена. Македонский говорит:
— Сколько снега нанесут! — а за дверью грохот и скрип, и, отряхнувшись, они вваливаются, белые, как толпа снеговиков: Черный, Горбач, Лорд и Лэри, а с ними две девушки: синяя куртка и фиолетовая — всем ужасно весело. Лэри с идиотским гоготом обрушивает в самый центр доски крупный снежок.
Фигуры повержены, Сфинкс, криво улыбаясь, вытирает лицо коленом. Очень любезно скалится, но Лэри все же раздумал бросать второй снежок. С той же идиотской ухмылкой он разбивает его о свою голову.
Черный и Горбач помогают девушкам раздеться. Куртки летят на подоконник, снимаются шапки и разматываются шарфы. Девушка в синем оказывается огненно-рыжей. Конечно, это Рыжая — лицо, как у лисички и чернильные глаза. А девушка в фиолетовом — Муха, очень смуглая и зубастая, вся усыпанная родинками. Опознав их, подпрыгиваю на подушках и приветственно верещу.
Они сразу, не сговариваясь, садятся на пол. Сфинкс пристраивается туда же, а Черный и Горбач мечутся, раскладывая вокруг чашки, тарелки и пепельницы, и кругом мокрые, хлюпающие следы, которые Македонский незаметно подтирает тряпкой.
Тоже сползаю на пол. Располагаемся полукругом. Я под кроватью, как черепаха, только голова торчит. Пьем чай. Над нами очень живописная коллекция мокрых носков на веревке, она тянется через всю комнату и попахивает сыростью. На батареях сохнут ботинки. Рыжая и Муха в одеялах, как индейские скво, и из-под одеяльных капюшонов текут струйки дыма.
Лэри самозабвенно ковыряет в носу, как ему кажется, незаметно для окружающих. Лорд и Горбач тоже в одеялах, Македонский бродит между нами раздавая чашки, магнитофон бурлит никому не нужной информацией, в общем, мы очень приятно, по-домашнему, проводим время. Не совсем так как провели бы его друг с другом или со «Старой Чумной Гвардией», потому что девушки — это все-таки девушки, и их присутствие сковывает. Можно сколько угодно представлять себе, как говоришь что-то ужасно остроумное, но сами остроты не придумываются, разве что плоские и вымученные, совершенно не заслуживающие произнесения. Лучше уж молчать, чем говорить такое. И до поры до времени я молчу. Только принюхиваюсь и слушаю других.
Все обсуждают снежные бои. Никак не могут успокоиться. Я сижу ближе к Рыжей, из-под ее одеяла виднеются босые ступни. Молочно-белые, расцарапанные, с поджатыми пальцами. Когда она говорит, пальцы шевелятся. Муха тихо раскачивается, сопит и хихикает. Давится дымом и стягивает одеяло с головы. Теперь видны сверкливые зубы и маленькие кольца в ушах — по пять в каждом ухе. Брови присыпаны алмазной пудрой. Муха гримасничает и корчит рожи, похожая на вороватого цыгана. Может, оттого что все время выпячивает губы, а может, оттого что шевелит ноздрями. Ее проще простого представить себе за каким-нибудь необычным занятием вроде конокрадства. И говорит она слишком быстро — даже для меня.
А Рыжая молчит. Если не курит, то грызет ногти. Гялядя на них со стороны, любой сказал бы: вот скромная и тихая девушка, а вот — развязная и болтливая. Все просто и понятно, выбирайте, кому какая по душе. Но те из нас, кто знакомы с ними с детства, знают, что все не так просто, как кажется. Потому что именно Муха пять лет — от шести до одиннадцати — молчала, не будучи ни глухой, ни немой, и пряталась под кроватями от любого, кто пытался к ней подойти. А Рыжую примерно в то же время воспитатели прозвали «Сатаной». Даже меня так не называли. Так что кротости в ней не больше, чем во мне, и то лишь если поверить, что с тех пор она притихала с каждым годом.
