Еще замкнутее, еще отчужденнее стала жизнь Лаврентия.
Наконец, он пришел к какому-то выводу: да, можно иметь такое богатство, как у него, Лаврентия; можно иметь вдоволь хлеба и все необходимое — но какой ценой? Ценой анафемского, сверхчеловеческого труда, и так, чтобы кости трещали и перед глазами зеленые круги ходили.
А жизнь — где она?
Такой ли должна быть жизнь человека на земле? Ведь, кроме труда, должны же быть и какие-нибудь радости?
И оглянулся Лаврентий на всю свою жизнь — на жизнь отца и брата, на жизнь деревни, полную невероятного труда и во всей этой жизни не нашел одного: радости.
Однажды под вечер праздничного дня пришел к нему Солдатов и сказал, что хочет с ним поговорить.
— Что ж, говори! — сумрачно окинув его неласковым взглядом, ответил Лаврентий.
— «Трезвенники» приглашают тебя вступить в общество трезвости. Что ты на это скажешь?
Лавр покраснел.
— Скажу, что я и без того почти что не пил вина, а ежели намедни выпил, то в этом сам каюсь и этого стыжусь. От думы напала тоска на меня, я и попробовал вином ее разогнать. Однако ни радости, ни успокоения мыслей от этого не получил. Теперь дал зарок не пить больше. А что касаемо вступления в ваше общество, то я и без этого был один раз в Кандалах на вашем собрании и остался вами доволен. Но чтобы вступить в члены, для этого мне надо кое-что узнать от вас.
— А именно?
— Насчет трезвости — дело ясное: не пить, членский пай вносить. Но скажи ты мне чистую правду…
Лавр поднял на Солдатова свой сумрачный взгляд.
— Скажи мне: только одну трезвость вы проповедуете? В вине и без проповеди никто ничего хорошего не видит. Но что вы за люди? Про вас говорят, что вы хотите устроить бунт крестьян, уничтожить всякий порядок! Скажи мне сам за себя — ты-то чего хочешь? Давно собирался спросить… Знаю, не простой ты фершал! Ты — уче́ной, умно́й: остальные все идут за тобой…
Лавр тяжко, с подавленной ненавистью смотрел на маленькую, но крепкую фигуру Василия Солдатова.
— Сейчас скажу! — спокойно ответил Солдатов, погладив свои густые стриженые усы. — В настоящее время все видят, что крестьяне, несмотря на то, что их десятки миллионов, не смогут ничего поделать без городских рабочих; поэтому я против крестьянских бунтов и крестьянских беспорядков до тех пор, пока не начнут революцию рабочие в городах… Только тогда крестьяне должны поддержать рабочих. Если это случится — произойдет замена существующих порядков новыми порядками, вот и все!..
Лавр глубоко, облегченно вздохнул и сказал, вставая:
— Здесь разговору нашему помешают. Пойдем пройдемся, поговорим подробно! Коли так — нам есть о чем разговаривать. Айда!
Так произошло вступление Лавра не только в «трезвенники», но и в сельскохозяйственное общество, под которым подразумевалась организованная кучка сознательных. Это привело Лавра к появлению на губернском банкете в числе уполномоченных от крестьян восемнадцати волостей уезда.
На вечернем собрании в управе, в большом высоком зале заседаний крестьяне сидели на своих скамьях как в театре — чинно и серьезно взирая на длинный, ярко освещенный стол впереди, накрытый зеленым сукном. За столом заседало несколько хорошо одетых господ, и в центре их — предводитель дворянства — лысый человек во фраке, с черной бородкой, с туго накрахмаленной грудью. Он и был председателем собрания. Обращавшиеся к нему с вопросами называли его вашим сиятельством. Неподалеку от него сидел человек в щегольской суконной поддевке, молодецкой наружности с бриллиантом в перстне на указательном пальце. Бриллиант, горевший синеватым огоньком, занимал многих. После всех появился глубокий старик с хищным ястребиным лицом, одетый очень плохо, почти как нищий, но все встали при его появлении, а он, сгорбленно опираясь на палку, прошел на приготовленное для него место за столом.
— Кто это? — тихо спросил Лавр сидевшего с ним рядом депутата — крестьянина почтенного вида.
— Аржанов! — значительно ответил сосед и добавил: — Сорок миллионов!. У его крыльца мужики по нескольку дней сидят да плачут!
Председатель позвонил в колокольчик и сказал несколько невнятных слов, приглашая ораторов записываться в очередь.
Начались речи.
От имени крестьян чаще всех вставал и говорил человек с бриллиантом в золотом кольце. Он называл себя крестьянином и членом общества трезвости. По его словам выходило, что вся беда мужика в пьянстве: стоит искоренить народное пьянство — и тогда все пойдет хорошо.
Мужики сначала отнеслись к его речи сочувственно. Внимательно слушал и Лавр. Но оратор начал повторяться, к нему охладели.
Пожелали высказаться другие, настоящие крестьяне.
— Этот, в поддевке-то, тоже миллионщик! — шепнул Лавру сосед. — В городе имеет доходные дома.
Председатель дал слово нескольким мужикам.
Но они сразу же заговорили о земле. Напрасно «его сиятельство» резко обрывал их, строго внушая крестьянским ораторам, что это к делу не относится.
Мужики никак не могли обойти землю «вокруг да около».
Тогда устроители банкета прибегли к хитрости. В очередь ораторов крестьянские депутаты записывались беспрерывно, но почему-то никого из них не вызывали, а давали слово только помещикам и земским начальникам. Эти громили крестьян за их пристрастие к земле. Тяготение мужика к ней они изображали как нечто неизменное: Все земля и земля! заладили одно, помешались на чужой земле! Будто бы в ней одной и находится корень зла? Только и думают — как бы брюхо набить, и ничего им кроме брюха не надо! А спасет ли их земля? Что они без капитала будут с нею делать? Да и где напасешься земли для всех? Россия погибает от этого нашествия на ее землю. Надо понимать наших новых Мининых и Пожарских, спасающих русскую землю от раздробления.
И так далее в этом роде, почти насмешливо, но с патриотическим подъемом обличали мужиков помещики и земские начальники, неожиданно появившиеся на мужицком банкете.
Мужики хотели возражать и только тут заметили, что их обходят, не дают говорить, заставляют молча слушать разговоры их исконных врагов.
Миллионер-«крестьянин», говоривший от их имени, постепенно оказался на стороне помещиков, повторяя свою излюбленную тему о народном пьянстве как причине бедности крестьян.
По залу заседания пополз негодующий шепот, который, все возрастая, перешел, наконец, в общий гул и возгласы:
— Что же это такое? Не дают говорить!
— Записывались мы, а говорят «они».
— Не хотят нас слушать да и не хотят, чтобы мы говорили!
— Зачем же нас согнали-то сюда!
— Заставили приехать из деревни, чтобы выслушать нас, а сами рот затыкают!
— Не соблюдают очередь!
— Непорядок!
— Незаконно!
И даже кто-то крикнул громче всех:
— Это — мошенство!
Никто не мог ожидать, чтобы сельскохозяйственное заседание обратилось в такой бунт; учредители собрания перетрусили — еще нагорит сверху за такое заседание!
Председатель пошептался с членами президиума, позвонил в колокольчик, но шум не прекращался.
«Его сиятельство» кричало срывающимся голосом:
— Объявляю заседание закрытым и прошу разойтись!
— Не желаем расходиться! — отвечали ему.
— В таком случае… — заикаясь и бледнея, кричал предводитель, — в таком случае, господа…
— Мы не господа! — прерывали его раздраженные участники банкета.
— В таком случае… это будет уже не законное заседание, а… частное совещание!
Но мужикам было наплевать на эти формальности: пусть будет вместо заседания — совещание, лишь бы дотолковаться!
Председатель и члены президиума повскакали из-за стола и хотели было попросту убежать из зала, но в дверях как раз огромной толпой стояли мужики: неловко стало пробираться сквозь толпу, да и страшно: пожалуй, еще и не пропустят, а если пустят — улюлюкать будут!
Воротились опять за стол.
Мужики снова заняли скамьи и началось «частное совещание».
Вот тут-то и поднялся Лаврентий.
В зале зазвучал его глубокий, ровный, хорошо слышный, спокойный голос:
— Вот, господа, — обратился он к зеленому столу, — здесь много говорили о том, что вся наша беда бывает оттого, что мужики вино пьют. Правда, в вине ничего хорошего нет, и пить его помногу не следует, а лучше и совсем не пить, но — я так думаю — не только от одного вина плохо нам! Говорили еще, что мы, мужики, ничего не хотим, кроме земли. Говорившие так сильно ошибаются: не только земли хочется нам! Нам — жить хочется! — Он посмотрел на удивленных этими словами господ своим глубоким, на этот раз печальным взглядом и продолжал с подкупающей искренностью: — Счастья хочется, жизни, света! Ведь и мы — люди тоже! А ведь мы не видим радости, не знаем счастья! Поймите же когда-нибудь, мы хотим жить человеческой жизнью!
