Кроме исполнителей, мелодии которых были закреплены за некоторыми передачами советского телевидения, как, например, Поль Мориа (Paul Mouriat): «В мире животных», «Кинопанорама», «Прогноз погоды»; Петер Бауман (Peter Baumann «Chasing the Dream»): «Очевидное-невероятное»; Майк Олдфилд (Mike Oldfield «Tabular Bells»): «Вокруг Света»; позднее Art of Noise («Peter Gann») «Клуб Кинопутешествий», вкрапления умной зарубежной музыки можно было услышать во множестве других телепрограмм. Лишь много лет спустя я узнал, что благодаря этому самому советскому телевидению в моем раннем трущобном детстве я уже был знаком с ведущими исполнителями арт и краут-рока. В передачи социально-политические, как правило, касающиеся положения дел на враждебном Западе, вкраплялись опознанные мной постфактум, зловещие темы вроде «Money» PF, «Gold Bag» Alan Parsons Project, «Generique» Cerrone. В передачах научно-популярных можно было услышать фрагменты из Клауса Шульца (Klaus Shultze), Жарра, Вангелиса (Vangelis), Саймона и Гарфанкела (Simone & Garfunkel). Только никто, естественно, не отчитывался ни о названиях композиций, ни об авторстве. Связанный ограниченными возможностями раннего детства и эпохи я ничего не мог узнать об этой музыке; никакого Интернета тогда не было и в помине, о ЭВМ вообще заговорили лишь в следующем десятилетии, спросить же было не у кого. Кроме того, музыка была тогда для меня все же больше развлечением и фоном жизни или просто чем-то необъяснимым, прекрасным, манящим, настолько неуловимым (в прямом и переносном смыслах), что я не предавался осознанным медитациям на запомнившиеся темы. Они, как бы сами, стали играть в моей голове, причем совершенно произвольно, как пел Владимир Семенович: «То явятся, то растворятся». Размышлять об этой музыке и искать, я стал немного позднее, когда уже учился в школе и когда произошли некоторые события, после которых мы с братом стали двумя музыкально одержимыми детьми. Однако именно к этому времени четырех-пятилетия, благодаря вышеперечисленным фактам, я отношу образование некоего виртуального семплера в моей голове, а точнее специального участка мозга, предназначенного для запоминания, воспроизведения и, собственно, сэмплирования слышанной и создания новой музыки. Хотя, возможно с этим мозговым (?) образованием, когда-то я вывалился из люка одного из «костяных вертолетов».
Однако, во дворе и за его границами, я так же получал кое-какую культурную информацию, кроме «наскальной живописи» аборигенов и мата, которым был просто пропитан воздух СМП. Населяли его дворы дети не самых «стахановски» настроенных рабочих нашего цементного «заводика» либо огромного и загадочного Керамзитного завода. Люди эти все, как правило, здорово пили, и поэтому в доме большинства наших товарищей по играм, не было не то что «Песняров», но даже и обычного телевизора, так как деньги родителей уходили в основном на загулы, запои и выходы из оных, которые в большинстве случаев были лишь «входы». Здесь влачил своё тяжкое и бессмысленное существование сосланный со всех концов СССР маргинальный сброд. Не судите строго, но мне как человеку, наглотавшемуся подобного ментального угарного газа, трудно быть более корректным по отношению к испускателям этого самого газа. Размышляя над этой закономерностью, я даже придумал шуточно-клиническое определение возникновения подобного образа мыслей: «Синдром Шовиницше» (Syndrome Shovinietcshe)[8]. Сбродом, в данном случае, значит отбросами и без того не особенно духовного социалистического общества, опустившимися людьми, с полным отсутствием культурных запросов и какой-либо морали. Что же касается уже упоминавшейся «Pinocchio Plague» («буратинная чумка»), то с нею они рождались, получив в дар от своих предков. Как правило, за алкоголизм, тунеядство, и асоциальный образ жизни, их в принудительном порядке отправляли куда-нибудь, где они были бы менее опасны для социалистического общества, например, в казахстанские степи поднимать целину. Здесь они были вынуждены жить и трудиться, а так как заводить детей им запретить не могли, то во дворе, а также за его пределами, мы с Радиком были вынуждены общаться с этими самыми детьми. Однако все эти дети были более или менее дружелюбны к нам с Радиком, чего не сказать о шпане из страшного поселка за железной дорогой.
Взрослые презрительно называли его Бичегорск. Нам детям объяснялось, что поселок называется так потому, что там живут одни бичи. О бичах опять же от взрослых мы знали, что это такие люди, которые не работают, пьют и занимаются нехорошими делами. Порой мы видели детей из Бичегорска, они всегда ходили небольшими группками. Всегда чумазые в недетской, старой рваной одежде; их худые тела всегда были в синяках и ссадинах. Было известно, что повстречаться с ними на улице одному очень опасно.
ЕМ: 16. VSVN «VSVN 3».
Вот как выглядел один из моих ночных кошмаров тех лет. Ночью я видел бабушкиных подруг старушек более молодыми. Сначала они танцевали вокруг меня, затем взялись за руки и понеслись хороводом. Эдакий народный фолклёрно-порнографический ансамбль гермафродитов. Их головы украшали белоснежные платки, под цветастыми кофтами колыхались огромные сиськи-арбузы, а ниже пояса тётки были совершенно голыми, и я видел мотающиеся между ног волосатые клубни. В глубоком детстве я подсмотрел ночную кухонную ссору родителей. В ходе выяснения отношений папа сорвал с себя одежду и абсолютно голый бросился на маму. Внизу живота папы я увидел те же самые волосатые штукенции. Однажды, когда у героев моих снов стали появляться волосатые клубни, то я стал различать их по половому признаку, хотя идентификация не всегда означала принадлежности к определенной группе половых органов. Часто, я видел просто множество различных клубней разной величины и длины волос, к чему они имели отношение, мне было все равно, так как я был их частью. Но, зачастую носителями этих хозяйств представали худые дети со впалыми глазами на мертвенно бледных лицах. Порой я оказывался в зависимом от этих детей положении.
Через какое-то время после странного сна с бабушкиными подругами (для человеческого животного счастье заключается во множественном соединении половых органов; «согласно Фрейду, стремление к созданию все более крупных единств свойственно биоорганической природе самого Эроса») я стал анатомически и эротически подкованным ребенком, умеющим отличить Конец от его противоположности, но вовсе не начала (начало-конец), а существительного из другой предметной области. Здесь поле для вашей фантазии ни чем не ограничено, но на ум почему-то прежде всего приходит дырка. И получается, что это не такие уж и разные вещи, коли на то намекает нам сам великий и могучий.
У меня были хорошие учителя. Если где и могли научить пятилетнего лопуха пить, курить, «ебаца», так это в СМП. «Учителями» подобного профиля и славился наш поселок. Земля моего раннего детства. Парк запрещенных аттракционов, в котором у меня всегда была своя оцинкованная ванна с ржавым песком на дне, лодка каруселей участи и предопределения. Парк зарос полынью, репейником, коноплей, расторопшей, лебедой, куриной-слепотой, мать-и-мачехой, мятой, подорожником, конским щавелем, дедушкиной табакеркой, кошачьей чесалкой, сиротской говнилкой, стебальной побрякушкой, полевым перепихоном, степной суходрочкой, киздычной поебенью, техническим мусором всех предыдущих эпох от Чингиз-Хана, до Куная Хуембея. Отовсюду в том числе из огородов и живых изгородей торчали части некогда величественных железных агрегатов, обвитые проводами. Иногда эти покрытые толстым коричневым слоем эрозии механизмы, которые были прямо по Канту чистой вещью в себе, торчали из плодородной почвы по несколько штук к ряду. Между ними образовывалось скрытое высокой и ветвистой пахучей коноплей пространство. В это пространство прорывались прячась от глаз взрослых наши детские банды. Надежно укрытые дружелюбной к человеческим детенышам флорой, в ее тени, мы предавались запретным и поэтому невыразимо сладостным половым исследованиям. Где-то совсем рядом звонко стучали зубы железной дороги, тарахтели стальными костями всевозможные смертепроводные чудеса техники, где-то высоко-высоко жужжали маленькие черные вертолетики, перерезающие лучи исступленного казахстанского солнца. Если бы в те времена иной доброхот спросил бы меня, что мы все там, а порой нас собиралось до семи человек детей, от четырех до двенадцати лет, делали, я бы не мешкая ни секунды честно ответил: «Ебались». Тогда, да собственно и сейчас я не знал и не знаю другого более правильного названия для подобного времяприпровождения. И как показала дальнейшая взрослая жизнь, никакого другого более честного, естественного, наиболее правильно идентифицирующего, коль уж речь пошла о великом и могучем, и на великом и могучем более правильного названия для этого не существует. Зачем же вводить друг друга в заблуждение, а тем более детей. Поверьте, большее подозрение и опасение вызывает у детей не тот взрослый, который матерится, а тот, кто употребляет непонятные сложные слова для вещей, истинные имена которых они сами знают с первых дней жизни. И так, будучи маленьким мальчиком, я не знал другого определения тому, что мы там в полынно-конопляных зарослях вытворяли. Хотя на самом деле никакой такой ебли у нас и не было. Да, мы показывали друг другу свои пиписьки, мы выясняли разницу путем писания, рассматривания, сопоставления, но когда мы собирались в ватагу, то прежде чем отправиться в кусты, кто-нибудь, из самых старших говорил что-то вроде:
