Орбитокласт замаячил парой недель позже, вскоре после того, как Иден не устоял и покусал Бриггса за руку, хотя обычно и делал все возможное, чтобы держаться от него подальше и особенно внимания не привлекать. Произошло это при проверке на раздаче прописанных таблеток, когда каждый пациент должен после своей порции колес разинуть рот и показать санитару, что не спрятал их под языком, а действительно проглотил, при этом в пасть ему светят фонариком, чтоб уж совсем наверняка. Иден данный ритуал ненавидит в том числе потому, что фонарик на всех используется один, то есть луч его успевает за прием обшарить рты обитателей нескольких отделений. Бриггс же, напротив, это занятие очень любил и подолгу рассматривал порой язык Идена, бледно-коралловую раковину его рта, красивые крепкие зубы с крупными волчьими клыками, для верности впившись пальцами ему в челюсть, чтобы тот рот закрыть не мог, пока блюститель порядка не натешится, и так до тех пор, пока утомленный этой процедурой Иден не улучил однажды момент и не вонзил свои красивые зубы в мясистый участок ладони Бриггса между большим и указательным, вырвав оттуда внушительную лунку перепончатой плоти.
За эту выходку он был осенен очередным крестным знамением при помощи препарата серы, отчего демоны экстремизма, как обычно, совсем вышли из строя на следующие пару дней. Однако уже в конце той же недели случился новый эксцесс, когда Иден обнаружил в своей порции яблочного сока соль и отметить сие открытие решил путем метания пластикового стакана с напитком в направлении ближайшей работницы столовой. В результате он был лишен прогулки, а в ответ на новость об этом совсем разбуянился и дошел до живописаний того, как именно поступил бы с головой сестры Мур после отсоединения оной от тела.
Закончил веселиться он уже под старыми-добрыми вязками в укромном уединении пустующей родной палаты посреди бела дня, в то время как оба других ее обитателя наслаждались снаружи свежим зимним воздухом. Тогда-то Бриггс и пожаловал, вооруженный зачем-то большой желтой папочкой из тех, какие в лечебнице используются для сбора больничной документации, справок, заключений и назначений. Руку его все еще украшал бинт, что Иден отметил не без злорадства, хоть и напрягся в остальном и совсем умолк, хорошо осознавая свое невыгодное положение. Оно не ускользнуло и от Бриггса, который аккуратно присел боком на краешек его койки и некоторое время молча созерцал это положение спокойно и пристально, тем самым придавая себе дополнительной важности, а затем извлек жестом фокусника из папочки свой заветный стальной инструмент, ртутно сверкнувший в лучах солнца, которое ярко сияло в тот день на безоблачном небе и сквозь оконные решетки заливало помещение полосами призрачного света. Повертел, уперев острым наконечником в палец, так и этак, любовно осмотрел, а потом снова перевел взгляд на Идена и спросил:
— Знаешь, что это?
— Догадываюсь, — ответил Иден, чуть помедлив, чтобы справиться с порывом ляпнуть что-нибудь невероятно остроумное про любимую игрушку твоей мамаши, так как при ближайшем рассмотрении Бриггс производил впечатление еще более внушительное, чем вскользь, и помимо безобидной мятной жвачки веяло от него серьезным, практикующим предатором, и тон этот его мирный, почти ласковый, и взгляд, которым образ Идена был уже присвоен и скормлен на расправу зубчатым колесам в удушливых недрах кромешного воображения — все это никакого оптимизма не вселяло, и действовать требовалось очень, очень осторожно.
— Понимаешь, о чем я? — продолжил Бриггс, заговорщицки прищурясь, и для удобства перекинул орбитокласт в забинтованную кисть, а освободившейся рукой потянулся к его глотке, в ответ на что Иден только браслетом лязгнул, бросил:
— Не посмеешь, — дернулся прочь по матрасу в рефлекторной попытке избежать контакта, за что и схлопотал наотмашь ладонью по щеке, да так сильно, что в шее хрустнуло, после чего Бриггс преспокойно ухватил его по старой привычке за челюсть и вжал в матрас, чтобы покрепче зафиксировать голову.
— А никто и не узнает, — миролюбиво сообщил он, обдавая Идена своим свежим ментоловым дыханием и внимательно глядя ему в глаза. — Шрамов-то не остается. Синяки за пару недель сходят, как обычные фингалы. Потом зенки, правда, скашивает иногда, но то не раньше, чем через год-два. За это время про тебя уже родная мамка думать забудет, так и будешь тут лежать бревном и слюни пускать, покуда не сдохнешь. Кусаться точно охота отпадет.
И в глаза он смотрел столь внимательно не просто так, а затем, чтобы разглядеть там искомое, то самое, скользкое и верткое, что юркнуло у Идена за ребрами раз, другой, метнулось вверх по хребту — и разглядел-таки, не упустил, за секунду до того, как тот зажмурился, увидев хищный блеск узкого стального клюва в сантиметре от своего лица, и дальше уже только вслепую ощущал, как этот клюв аккуратно тычется в самый кончик его носа и щекотно скользит вверх, к переносице, а там легко, словно бабочка, съезжает в угол глаза, забывал дышать и думать, и паскудно вздрогнул, когда Бриггс сказал:
— Тюк! Прямо сюда. А потом сюда, — и бабочка медленно переползла к другому глазу, задев по ресницам. — И еще раз — тюк! И готово. Операция-то ведь простая, как два пальца, ее любой дебил осилит. Было время, один врач по двадцать человек за день оболванивал и даже устать не успевал. Так что ничего невозможного, — продолжил Бриггс беззаботно, отнимая от Идена обе руки, и выпрямился, явно довольный результатами, а Иден в это время так и продолжал лежать, зажмурясь и замерев, едва дыша, помимо своего знакомства с инструментом потрясенный внезапной и коварной мыслью о том, это ли испытывала Тамара, когда лежала под ним, едва дыша — это ли, это ли, или что-нибудь еще похуже, что еще предстоит узнать дальше, слово Тамара думать категорически ферботен, но оно само взорвалось вдруг где-то на глубине, как динамитная шашка в омуте, отчего все привычные местные мысли оглушились и всплыли на поверхности омута бессмысленной глупой окрошкой.
— Сука, — сквозь зубы сказал Иден, чтоб не расплакаться. — Тварь.
— Я бы на твоем месте за языком последил, — порекомендовал в ответ Бриггс и, уже вставая, дружелюбно похлопал его по плечу. — А то ведь при правильном раскладе даже сам не узнаешь. Если бы кто-нибудь сюда посреди ночи зашел, когда ты делаешь бай-бай, и красных тебе вкатил как положено, то ты бы пискнуть не успел, сразу бы и вырубился, а дальше все очень просто. Подумай над этим хорошенько, пока у тебя тихий час, а потом и поговорим.
А дальше последовало несколько недель кромешного террора, так как Бриггс, верный своему слову, и впрямь завел привычку захаживать в ходе своих ночных дежурств к ним в палату, не забывая прихватить своего верного стального друга, и не раз будил Идена игривым постукиванием холодной рукояти о его лоб или висок, или же просто вставал в ногах его койки, силуэтно освещаясь лишь слабым коридорным сиянием из дверного проема, и так до тех пор, пока Иден вовсе спать по ночам не перестал, ибо паранойя от невозможности точно выверить плавающий рабочий график санитара стала превосходить целительный эффект от всего разнообразия успокоительных, какие ему по врачебной милости доводилось употреблять перед отбоем. Происходило это на глазах у Оливера, который обычно вынужден был сопровождать Бриггса по пути к выходу, повинуясь его повелительному жесту, однако сосед по вольеру выказывать положенного по этому поводу злорадства не стал, а вместо этого лишь больше приуныл, тем более, что Иден от постоянной борьбы со сном сделался окончательно невыносим и изводил его из-за любой мелочи, особенно сильно раздражаясь от шумов, производимых в послеобеденное время, когда можно было немного поспать. Однажды он даже Отто умудрился довести до слез и общего расстройства чувств, так как сорвался и полчаса орал по кругу: “Заткнешься ты уже наконец, или нет?!” — на такой громкости, что у всех присутствующих уши закладывало, и до тех пор, пока голос не сорвал. При этом он навлек на себя санитаров и с заметным удовольствием проследовал в изолятор, отчего они немало удивились и обрадовались, что в кои-то веки его не пришлось волочь, долго и мучительно отцепляя по пути от всех предметов мебели, углов, перил, косяков и друг от друга, а на самом деле секрет был прост — тихая нора изолятора принадлежала к местам, относительно безопасным для сна, и тем самым начала Идену нравиться.
