Длилось это довольно долго, по ощущениям Идена — бессонную бесконечность, но рано или поздно все-таки наступил тот день, вернее, ночь, когда Бриггс в очередной раз встал у него в ногах тенью смерти и больше уже не уходил, утомившись, по всей видимости, беспроигрышной сговорчивостью Оливера. Отлично зная, что Иден не спит, он коротко приказал:
— Подъем, — а дальше просто стоял, звонко постукивая орбитокластом по ладони, и терпеливо ждал, когда до того дойдет, что следует делать дальше, так что угрюмая ночная тишина нарушалась лишь этими хлопками стали о кожу, а также привычным храпом Отто да заунывным пением, тихо доносившимся из какой-то другой палаты в недрах зверинца. Какое-то время Иден еще продолжал изображать спящего, в основном, для того, чтобы собраться и настроиться, а не в надежде кого-то убедить, но в конце концов устал терзаться саспенсом, поднялся с койки, отчетливо ощущая на себе в удушливом полумраке взгляд Оливера, скорее тоскливый, чем торжествующий, и по накатанному маршруту проследовал к выходу.
В коридоре Бриггс нагнал его, все так же молча вознаградил за послушание леденящей душу усмешкой, тщательно запер дверь палаты и повел в процедурную, крепко придерживая при этом за плечи, чтобы добыча не вздумала ненароком вырваться из лап и утечь куда-нибудь в лес. А уж там, в скорбной тишине пустого кабинета, залитого кладбищенским светом неоновых ламп, он затолкал Идена на кушетку, отчего получил преимущество в росте, придавшее ему уверенности, так что необходимость держать инструмент в ладони для пущего устрашения исчезла, и можно стало положить его с хищным лязганьем на металлический столик у изголовья кушетки, где в благоговейном порядке располагались прочие изделия, вроде запакованных шприцев, металлических кружечек, стеклянных бутылочек и тонометра. Одной рукой он крепко взял Идена за патлы, чтобы задрать ему голову и смотреть в лицо, а пальцами другой стал водить по губам, сильно нажимая и оттопыривая нижнюю, и глаза его при этом стекленели, наливаясь свинцовой бычьей ярью, а грудь вздымалась с сопением все тяжелей. Несколько своих пальцев он даже засунул Идену в рот, где они показались совсем большими, ненужными своему хозяину, слишком дублеными; их он настойчиво втиснул между его челюстей и какое-то время ощупывал зубы изнутри и язык, будто забыл у него во рту какой-то золотой ключик, а на самом деле просто дразнил, проверяя, не настроен ли Иден часом так же, как в тот злополучный день на раздаче колес. Проверял на кусачесть в мертвенном свете процедурной, которым неоновая трубка прямо над кушеткой давилась с мерным бульканьем, и в конце концов подумал, что опасности нет, всерьез решив, похоже, что демонстрацией какого-то вшивого ножа для колки воли можно творить чудеса, ломать упрямство, лечить от гордости, потрясать до того, что Бриггс ошибочно принял в этом трупном свете за кромешный страх, подумал, это от страха Иден почти не дышит и имеет такие оттенки, будто освещается морозным прожектором луны. От страха, а не от ярости, которая стремительно расширялась внутри, как какая-то строительная пена, грозя башку по швам на месте разорвать, поэтому в конце концов Иден все же отстранился осторожно от чужих пальцев, насколько мог, увидев хрустальную ниточку слюны, протянувшуюся к ним от собственных губ, отчего чудовищное бешенство внутри еще сильнее расшаталось и стало крутиться наподобие того самого зверя в тесной клетке, вибрировать, незаметно содрогая весь хребет, все быстрее и быстрее, до тех пор, пока эти колебания не слились в единый высоковольтный гул, монотонную мантру хора кабелей.
Тогда понятно стало, что пришла пора, час настал, нужно спешить, пока гребень этой волны еще застит горизонт, и он хрипло сказал, облизнувшись и наткнувшись при этом на чужие пальцы языком: "Пожалуйста, заприте дверь", повторил — пожалуйста, дабы усилить впечатление, и Бриггс молча заглянул ему глубже в глаза, сдвинув брови в попытке что-нибудь подумать, непосильной в этот волнующий момент, и ничего не понял, вместо того лишь убедившись окончательно, что фашистская гадина наконец капитулирует, наивно желая лишь его одарить сладостью своего поражения, так, чтобы никто другой не узнал, не застукал, не прервал — и в конце концов выпустил его волосы, а потом отшатнулся к двери, с похотливым скудоумием рептилии рассудив, что прочих ночных дежурантов, сестер и обходчиков никто не отменял, так что дверь и в самом деле следует, пожалуй, запереть, чтобы дальнейшему услаждению рептильных нужд ничто не препятствовало. И про орбитокласт на столике он не то чтобы забыл, просто посмотрел еще разок на своего пациента, такого мелкого и тощего, бледного и дрожащего, заметно напуганного и уставшего, и подумал, что Иден, может, и псих, но не умственно отсталый, так что осознает, наверное, всю безвыходность своего положения и чудовищность последствий в случае очередного бунта, и что даже в случае безрассудного бунта этот малый представляет не большую угрозу, чем его плаксивый сосед — в общем, опасаться ему, Бриггсу, здесь в любом случае нечего.
Как человек нечуждый дракам, Иден отлично понимал, что шансов в продолжительной борьбе с этим кубом мускулов у него, едва жравшего в последние два с половиной месяца в попытках оградить себя от случайных доз той отравы, которой вместо специй приправляется местная еда, накануне почти не спавшего и с момента поступления стабильно битого, а также активно исцеляемого отравой по рецепту, вовсе нет, что шанс у него есть только на блицкриг, на один точный удар. Поэтому дальнейшую последовательность действий он провернул одним плавным пируэтом, как кошка — соскользнул с кушетки, беззвучно ступил поближе к Бриггсу, прямо за спину, пальцами нежно-нежно нашарив на столике тонкий стержень инструмента, так, что почти не звякнул им даже о металлическую столешницу, когда поднимал. Но противник все равно что-то услышал и начал уже было поворачиваться, отчего завершить наступление пришлось одним решительным броском, и тогда он свободной рукой обвил сзади мощную шею врага в страстном объятии утопающего, а другой с размаху засадил проклятый орбитокласт во вражескую рожу, прямо в глаз, за росяной завесой аффекта моментально на себя разозлившись — зачем в глаз, а не в шею, но метил в глаз, так как глазами Бриггс на него пялился, да и орбитокласт, в конце концов, применяется в глаз, вот так, тюк, и готово, — на долю секунды ощутив под намертво зажатым в кулаке острием эластичную упругость века, студенистую мякоть сочного глазного яблока — переспелой глазной сливы, а под ним крепкую преграду кости. Кричать Бриггс начал не сразу, сперва он только выронил ключи, на связке которых как раз нашел нужный, сдавленно закряхтел и рассеянно полез рукой себе за плечо, должно быть, растерявшись от боли и не сразу сообразив, что случилось, а Иден все продолжал вкручивать стальное жало ему в глаз, до слез досадуя единственно о том, что не удается пробить глазницу, чтобы выковырять из прочной костяной шкатулки все эти тошные образы с участием себя, иссечь саму возможность их воображать, задыхаясь, сквозь зубы цедил Бриггсу в самое ухо:
— Сука, — и чувствовал, как въедается в руку влажный скрежет стали по кости, на остаток жизни, как туго поддается обхватившая металл плоть. — Тварь, — пальцы намокли от крови с глазным соком и стали скользить, и лишь тогда Бриггс очнулся от своего болевого забытья, немедленно разразившись жутким воплем, который совершенно оглушил Идена по громкости, в этом вопле рев раненого льва слился с визгом недорезанной свиньи, с этим самым воплем он и изловил Идена, наконец, мясницкой ладонью за лицо, так что пальцы удобно легли на выступающие скулы, рывком извлек из-за своего плеча и со всех бычьих сил влепил затылком в стену, отчего треснула неизбывная деревянная панель, а Иден получил мощнейшее сотрясение и от него сразу отключился, так что не успел даже напоследок подивиться крепости собственного фашистского черепа, а от последовавшего затем озверелого удара в печень сложился уже чисто механически, просто потому, что тогда еще не успел упасть, и никакой положенной боли от этого ощутить не смог — так и грохнулся Бриггсу в ноги, сложившись пополам, и вторично приложился при этом башкой о кафельный пол.
