Ну в общем, так. Единственный минус керосиновой лампы (верный старина Аладдин — с него-то мы и начали разговор) — это… ну, если честно, их два, два минуса. Во-первых, она греет воздух только вокруг головы — с полом вообще дела иметь не желает. Так что хотя в самой спальне довольно уютно в общем и целом — в конце-то концов, всего девять на двенадцать (стандарт для тех времен) — я не отрицаю, однако нельзя замолчать тот факт, что она окружена — по крайней мере с трех сторон — огромными, голыми, высоченными пространствами, и, несмотря на затемнение и все остальное, сквозняки, которые свищут под переборками, в состоянии изрезать ваши лодыжки в клочья, говорю я вам здесь и сейчас; и особенно когда вы находитесь в ситуации снятия одежд, если вы меня понимаете. Вы точно заметите, когда ваши босые ноги коснутся линолеума. Так вот, это один минус. Другой состоит в том, что до того, как мы раздобыли лампу, мы синхронно ныряли под одеяла и страстно прижимались друг к другу, я и Уна, в унисон с-с-стуча двумя наборами челюстей — звучит, словно хор кастаньет (это было забавно и даже в некотором роде эротично, в таком немного ребяческом роде), к тому же это было так аутентично, понимаете: говорю же — очень возбуждало само по себе. Потому что во время войны, видите ли, мужчина и его жена рано отправлялись спать, дабы насладиться прелестями супружеского ложа, кои, по правде, оставались одними из весьма немногих доступных им развлечений, в самые темные дни — шторы затемнения закрывали вас (так что никто не орал в окно: «Эй, вы, — живо выключите свет!») и, конечно, это было бесплатно, не так ли? Даже никаких купонов не требовалось. Так что обниматься и греться друг о друга на скрипучей кровати из дерева и металла, на которой кучей навалены недошитые покрывала из лоскутков и, может быть, коврик из обрезков шерстяных одеял, или даже пальто-другое, — вот примерно так люди тогда и перебивались. Беда в ней, понимаете, опять в старой лампе Аладдина; я вам говорю, вы под ней просто жаритесь, когда она работает, и поэтому тут же начинаете сбрасывать одеяла, и… ну не знаю, просто это, по-моему, неправильно: не аутентично как-то (противоречит духу сохранения достоверности). Так что теперь мы просто уменьшаем огонь до минимума так, что, сказать по правде, от него остается только неизбежная и очень важная вонь… а потом просто зажигаем свечи. Обычные бежевые хозяйственные свечи, разумеется, — ну, иногда еще ночник включаем сверх того. Их по-прежнему продают связками на многих уличных рынках — в тех лавках, что еще торгуют традиционными кухонными товарами, вроде оцинкованных ведер с выемкой, в которой надо хорошенько потрепать и повертеть мокрую старую веревочную швабру, прежде чем хорошенько прополоскать весь пол, после того как его усердно мылили и скребли. Кстати, у нас такое есть; мы храним его в шкафчике, который я как-то раз соорудил из пары старых досок от лесов. Еще там лежит щетка «Юбанк» для чистки ковров 1934 года выпуска, зеленый жестяной совок, щетка (из настоящей щетины) и обрезки белья, которыми мы стираем пыль. Уна говорит, все это работает очень хорошо — как, разумеется, и должно быть, не так ли? Для целого поколения, которому повезло меньше, чем нам. Еще она говорит, если честно, что это безумство — ходить в правительственные магазины излишков и покупать эти наборы белья лишь для того, чтобы взять фестонные ножницы и превратить их в тряпки для пыли (потому что настолько далеко я не захожу — на самом деле я его не ношу: во всем надо знать меру, понимаете ли. Я не псих. Сам я ношу нормальные практичные трусы) — и да, признаю, тут она во многом права… но послушайте, оно почти ничего не стоит и действительно добавляет небольшой, но очень важный штришок. Понимаете — такие, может, незначительные детали, они либо важны для вас, либо нет: полагаю, вы знаете, какой точки зрения придерживаюсь я. Ах да — кстати: в этом нашем шкафчике, да? Еще я достал коробку плавких предохранителей с такими большими кремовыми фарфоровыми штучками, похожими на фортепианные клавиши, их можно вытащить, намотать на клеммы проволоку нужной толщины (три сорта на выбор) и огромный желто-зеленый эмалированный газовый счетчик со множеством всяких циферблатов, словно командный пункт подводной лодки. Принимает старые пенсы. Ничего, конечно, никуда не присоединено, должен добавить — все удобства уже любезно предоставлены нашим благородным покровителем, — но я вам говорю: вы со скрипом открываете этот шкафчик и видите все эти вещи, и вдыхаете смесь ароматов керосина, и шариков от моли, и свечного воска, и ДДТ, и говорю вам — они переносят вас в прошлое, увлекают прочь. Это и впрямь порой довольно странно, потому что, разумеется, военных лет нет в моей памяти, разумеется, нет — и все же в подобные секунды я словно заново переживаю чье-то давно ушедшее прошлое, именно так и не иначе (и уж конечно намного ярче, чем то, что взаправду относится к моему детству, потому что ничто из семидесятых не было для меня особенным. Не было тогда и не является сейчас).
Простите. Опять отвлекся. Просто здесь все так ловко увязано, понимаете — все имеет свое логичное место в естественном ходе вещей, совсем как в старые времена. Когда день тек за днем, и не надо было каждый свой шаг планировать, а затем осмысливать.
Еще кое-что насчет этих свечей. Только что вспомнил. Наверное, память подстегнуло мимолетное явление Уны в очаровательной ночнушке со складочками и розовым бантиком на круглом отложном воротничке — она спешила в постель, поскольку холод уже кусается. Однажды, довольно рано — кстати, вскоре после того, как мне пришла в голову идея со свечами, — я пришел в спальню, ну, не знаю… может, быстрее, чем она ожидала, и, ну… (о боже, знаете, — понятия не имею, почему вам рассказываю, честно, не знаю… наверное, это просто в своем роде естественное продолжение почти навязчивой открытости, царящей здесь, — здесь, да, и вокруг нас)… ну, в общем — Уна уже забралась под одеяло, видите ли, она лежала спиной ко мне и лицом к стене — и под одеялом было много, гм… шевелений, скажем так: люпиново-розовое стеганое покрывало подвергалось опасности уползти и слететь на пол. Ритмичные хрипы полнейшего неверия, кои издавала кровать, очень быстро обрели подпевки в моем исполнении. Я сначала подумал, может, мне уйти. А потом подумал: нет — нет-нет, здесь, в этом месте, Уна и я — близость, вот главное, верно? Поэтому я совершенно не должен оставаться один-одинешенек. Так что я осторожно положил на место все покрывала (она еще не знала, что я здесь, понимаете — вполне объяснимо в подобных обстоятельствах: она, несомненно, была уже на полпути в прекрасные дали), и вдруг увидел ее задранную фланелетовую ночнушку и крепко зажатую в напряженных пальцах одну из наших доселе белых и невинных, совершенно безукоризненных хозяйственных свечей. Возможно, голос мой был слишком строг, когда я довольно холодно произнес: пожалуйста, Уна, — не останавливайся (?). Она дернулась и вздрогнула, как электрический кролик, — я решил, возможно, ошибочно, что при звуке моего голоса, — а затем спокойно поймала меня на слове: добрых три минуты я стоял там, дрожа, как осина, в лаймово-зеленой пижаме, ощущая себя весьма избыточным, если учесть ее потребности, — а между тем все совершенно вышло из-под контроля и очень медленно пошло на убыль.
Потом мы над этим смеялись. Ну ладно, хорошо: Уна потом смеялась (если по правде, то начала смеяться почти во время). Я лишь намекнул ей — поскольку временами просто необходимо вслух проговорить очевидное и добиться понимания, — что вряд ли именно это имели в виду сотрудники старой почтенной английской фирмы «Прайс и Ко», трудясь день и мочь в самый разгар бомбардировок Лондона, дабы каждый их соотечественник — например, чтобы похихикать над Джейн[31] в «Дейли Миррор» или осветить себе путь в убежище, — мог взять в руки эти тусклые свечи. Но она ничуть не раскаялась. Что ж — даже Уна несовершенна (хотя в последнее время, должен сказать, она стала намного управляемее: видимо, жизнь здесь, со мной, постепенно ее успокаивает). Она сказала, что никакие они не тусклые, напротив, ей они показались очень даже яркими. Она даже начала уверять меня, что подобные действия были в некотором роде аутентичными, изволите ли видеть. Сказала, что прочитала в ноябрьском выпуске «Домашнего журнала для женщин» за 1941 год (потому что да — я скупаю все старые журналы, которые нахожу), будто брать свечу в постель — это и экономично, и практично в столь тяжелые времена, и что свеча непременно придаст всему теплый розовый отблеск. Да, может быть, начал я, но они всего-навсего имели в виду, что ты должна ее зажечь, Уна! (Что, осмелюсь спросить, на нее нашло?) Другой раз, когда мне пришлось закрутить гайки, это когда я пришел в спальню однажды днем после чая (повесил табличку «Лайонз») для заранее запланированного сеанса (хотя, как я объяснил, и короткого — мне в тот вечер надо было переделать каталог всей моей Веры Линн,[32] как я сейчас вспоминаю) и там была она, распростертая на кровати, а на голову она натянула один из наших противогазов! Уна, сказал я — Уна, начал я (переминаясь с ноги на ногу — потому что, говорю же, пальцы и ступни легко могут примерзнуть к линолеуму), — ради Христа, что ты творишь? И она что-то протрубила — я так думаю, ответила (и одному богу, быть может, известно, что именно она сказала, — по мне, это походило на рев рожающей слонихи). Но по ее жестам было понятно, что она совершенно серьезна, и я подумал: ну ладно, я не ханжа, ради Христа, так что если это приятно женщине… но боже мой, говорю я вам, как сказал ей после: больше никогда! Слышишь? Я имею в виду — нет, понятно, Уна? Противогаз — это мера предосторожности, важный элемент средств защиты, а не — и ты должна это полностью сознавать, — инструмент для развлечений. В основном я возражал, если честно, не из-за латентной клаустрофобии или фетишизма как таковых, нет — просто всякий раз, когда она шевелила головой, этот огромный, длинный, жесткий, торчащий хобот поднимался и бил меня прямо в лицо — а когда я старался увернуться, клянусь, она поворачивала голову в другую сторону, и он со всей дури бил меня по носу. И притом я всю дорогу на ней скакал! Послушай, сказал я ей прямо, после: послушай, Уна, — слушай: если это наслаждение, то мне очень жаль, но я Джозеф Чемберлен!
