Отец остановился, заметив, что теперь Джед слушает его очень внимательно. – Да, – продолжал он, – я понимаю, это имеет некоторое отношение к тому, что ты пытался выразить своими картинами. У Фурье полно галиматьи, и в целом это нечитабельно, но все же в его книгах можно еще что-то почерпнуть. Ну, во всяком случае, мы так думали…
Он умолк, окунувшись в воспоминания. Порывы ветра стихли, уступив место тихой звездной ночи; на крышах лежал толстый слой снега.
– Я был молод, – наконец произнес он с каким-то кротким недоумением. – Возможно, тебе трудно это понять, потому что ты родился в состоятельной семье. Так вот, я был молод, собирался стать архитектором, жил в Париже, и море мне было по колено. И не только мне одному, Париж был в то время веселым городом, и нам казалось, что мы способны переделать мир. Тогда-то я и познакомился с твоей матерью, она училась в консерватории по классу скрипки. У нас сложилась теплая компания, все художники. Ну вылилось это в какие-нибудь четыре-пять коллективных статей в архитектурном журнале. Мы, как правило, писали политические тексты, заявляя, что сложносочиненному, разветвленному и многослойному по своему строению обществу, вроде того, что предлагал создать Фурье, должна соответствовать сложносочиненная, разветвленная и многослойная архитектура, предполагающая индивидуальное творчество. Мы обрушивались на Ван дер Роэ, создателя пустых пространств с подвижными перегородками, которые послужат в дальнейшем моделью для корпоративного open space, а главное – на Ле Корбюзье, неутомимо проектировавшего поистине лагерные зоны, поделенные на одинаковые камеры, пригодные разве что, подчеркивали мы, для образцовой тюрьмы, и то не факт. Наши статьи наделали шума, их процитировал аж сам Делез; но в поисках работы мы разбрелись по крупным архитектурным фирмам, и жизнь сразу стала гораздо менее увлекательной. Мое финансовое положение быстро улучшилось, в те годы работы хватало – Франция строилась на всех парах. Я купил дом в Ренси по сходной цене, мне дал наводку один застройщик, наш клиент. Я считал, что здорово придумал, тогда это был приятный городок. Хозяин оказался стариканом, судя по всему, интеллигентным, в неизменном сером костюме-тройке и с цветком в петлице – цветок он всякий раз менял на свежий. Он словно вышел прямо из бель эпок, ну, в крайнем случае, из тридцатых годов, и совсем не вписывался в окружающую среду. Его скорее можно было встретить, ну не знаю, на набережной Вольтера… но уж никак не в Ренси. Бывший университетский профессор, специалист по эзотерике и истории религий, он, если мне не изменяет память, был помешан на каббале и гностиках, но изучал их весьма своеобразно, глубоко презирая, например, Рене Генона. «Этот придурок Ге-нон» – вот так он о нем отзывался. Насколько я помню, он написал парочку критических статей о его книгах. Он так никогда и не женился и, как говорится, жил ради работы. В одном общественно-научном журнале я прочел его эссе, в котором он излагал довольно любопытные мысли о Судьбе и возможности разработать новую религию, основанную на принципе синхроничности. Его библиотека уже сама по себе оправдывала цену, по которой продавался дом, мне кажется, в ней было не меньше пяти тысяч томов на французском, английском и немецком. Там-то я и открыл для себя Уильяма Морриса.
Он запнулся, увидев, как изменился в лице Джед.
– Ты читал Уильяма Морриса?
– Нет, папа. Но я тоже жил в этом доме и помню библиотеку… – Он вздохнул. – Не понимаю, почему ты ждал столько лет, чтобы мне все это рассказать, – произнес он после паузы.
– Потому что я, видимо, скоро умру, – просто ответил отец, – ну не прямо сейчас, не послезавтра, но мне недолго осталось, это ясно… – Он огляделся и почти задорно улыбнулся. – Можно мне еще коньячку? – Джед тут же подлил ему. Он закурил «Житан» и с наслаждением вдохнул дым. – А потом твоя мать забеременела тобой. В конце срока начались осложнения, пришлось делать кесарево. Врач объявил, что она больше не сможет иметь детей, кроме того, у нее на теле остались довольно неприглядные шрамы. Ей очень тяжело пришлось; знаешь, она ведь была красавицей… Нам жилось не так уж плохо вместе, мы никогда всерьез не ссорились, но, честно говоря, я слишком мало с ней разговаривал. Кроме того, мне кажется, ей не следовало бросать скрипку.
Помню, я возвращался с работы на своем «мерседесе», было уже часов девять вечера, но пробки у Порт-де-Баньоле еще не рассосались, и вдруг, непонятно почему, может быть при виде офисных небоскребов «Меркуриаль» – в то время я работал над похожим проектом, крайне уродливым и скучным, – короче, я увидел себя в машине, посреди шумной развязки, прямо напротив этих тошнотворных строений и понял внезапно, что больше так не могу. Мне было около сорока, моя профессиональная жизнь удалась, но я понял, что больше так не могу. В один миг я решил создать собственную фирму и заняться архитектурой, так, как я ее понимаю. Я вполне отдавал себе отчет, что будет нелегко, но мне не терпелось хотя бы попробовать, пока я жив. Я обзвонил бывших соучеников по Школе изящных искусств, но все уже так или иначе устроились, жили своей жизнью, очень даже успешной, и рисковать им не больно-то и хотелось. Тогда я взялся за дело сам. Связался с Бернаром Ламарш-Ваделем* – мы с ним познакомились за несколько лет до того и, в общем, понравились друг другу, – и он представил меня приверженцам свободной фигуративности** – Комба, Ди Роза… Не помню, я уже говорил тебе об Уильяме Моррисе?
* Бернар Ламарш-Вадель (1949-2000) – французский писатель, поэт, арт-критик, коллекционер и фотограф.
** Свободная фигуративность – художественное течение, появившееся в начале 80-х годов во Франции.
– Да, папа, только что, пять минут назад.
– Правда? – Он затих, и на его лице мелькнуло растерянное выражение. – Попробую «Данхилл»… – Он несколько раз затянулся. – Тоже неплохо; не «Житан», но все равно неплохо. Не понимаю, почему все вдруг бросили курить.
Он замолчал и с наслаждением докурил сигарету. Джед ждал. Где-то вдалеке, за окном, одинокий клаксон пытался вывести «Он родился, божественное дитя», но ошибался и начинал заново; и снова воцарилась тишина, концерт клаксонов не состоялся. На крышах Парижа недвижно лежал плотный снежный покров; в этой тишине есть что-то бесповоротное, подумал Джед.
– Уильям Моррис был близок к прерафаэлитам, – продолжал отец, -вначале к Габриэлю Данте Россетти, потом к Берн-Джонсу, которому остался верен до самого конца. Глубинная идея прерафаэлитов заключалась в том, что искусство начало приходить в упадок сразу после Средних веков, а в самом начале Возрождения вообще порвало с какой-либо духовностью, аутентичностью, став сугубо производственной и коммерческой деятельностью, а так называемые великие мастера Возрождения, будь то Боттичелли, Рембрандт или Леонардо да Винчи, вели себя как обычные коммерческие директора; по образу и подобию Джеффа Кунса и Дэмиена Херста, так называемые великие мастера Возрождения железной рукой управляли мастерскими с полусотней, а то и сотней помощников, которые неутомимо выдавали на-гора картины, скульптуры и фрески. Сами они ограничивались общим руководством, подписывали законченное произведение, а главное, пиарились с тогдашними спонсорами – всякими принцами и папами. Прерафаэлиты, как и Уильям Моррис, считали, что надо отказаться от разделения прикладных и изящных искусств, а также замысла и исполнения: любой человек, в меру своих способностей, может производить красоту, не важно в какой форме – картины, одежду, мебель; и каждый человек точно так же имеет право окружать себя красивыми предметами в повседневной жизни. Это убеждение не мешало ему активно участвовать в деятельности социалистических организаций, его страшно привлекали движения за освобождение пролетариата; а в общем, он всего лишь намеревался покончить с системой массового производства. Любопытно, что Гропиус, основывая Баухаус, придерживался тех же идей, будучи при этом куда менее политически ангажированным, духовность волновала его гораздо больше, хотя, по сути дела, он тоже был социалистом. В «Манифесте Баухауса», в 1919 году, он заявляет, что собирается стереть различия между художником и ремесленником, провозглашая право на красоту для всех – точь-в-точь программа Уильяма Морриса. Но Баухаус, постепенно скатываясь в массовое производство, становился все более функциональным и продуктивистским; Кандинский и Клее казались белыми воронами в среде преподавателей, и к тому моменту, когда Геринг закрыл школу, она уже полностью перешла на обслуживание капиталистического производства.
Мы были не так уж и политизированы, но идеи Уильяма Морриса помогли нам освободиться от запретов, которые Ле Корбюзье наложил на любую форму орнаментации. Помню, Комба поначалу заартачился, прерафаэлиты были совсем не в его вкусе, но даже он вынужден был признать красоту узоров, нарисованных Уильямом Моррисом для обоев, и когда он наконец понял, о чем именно идет речь, то пришел в полнейший восторг. Он с превеликим удовольствием придумывал узоры для обивочных тканей, обоев и фризов, которые потом были использованы в целой группе зданий. Но в то время представители свободной фигуративности были слишком одиноки, доминировал по-прежнему минимализм, а граффити еще не существовало, во всяком случае, об этом не говорили. Одним словом, мы подготовили проектную документацию по всем более или менее интересным предложениям, выставленным на конкурс, и стали ждать…
