Если бы значило, то Мисти сейчас расписывала бы Сикстинскую капеллу. Вместо этого она комкает очередной мокрый лист дорогой акварельной бумаги. За ее крохотным слуховым окошком солнце спекает песок на пляже. Волны шипят и разбиваются. Чайки трепещут, зависнув на ветру, – парят, как белые воздушные змеи, – а детишки тем временем строят песочные замки и с плеском ныряют в гребни прибоя.
Одно дело – пожертвовать всем своим солнцем ради шедевра, но чтоб ради этого … сегодняшний Мистин день состоял из сплошных ошибок, дерьмовой мазни. Пускай на ее ноге шина от щиколотки до паха, а моча стекает в пластиковый мешочек; все равно Мисти хочет быть там, снаружи. Если ты художник, ты организуешь свою жизнь так, чтобы у тебя было время на занятия живописью, вот только нет гарантии, что ты создашь хоть что-нибудь достойное всех твоих усилий. Тебя неотвязно преследует мысль, что ты тратишь жизнь понапрасну.
Говоря по правде, если бы Мисти была сейчас на пляже, она бы смотрела на это слуховое окошко, мечтая быть художницей.
Говоря по правде, где бы ты ни был, ты не там, где надо.
Мисти еле стоит у своего мольберта, неловко пристроившись на высокой табуретке, глядя в окошко на Уэйтенси-Пойнт, а Табби сидит в лужице солнца у Мистиных ног, раскрашивая шину фломастерами. Вот уж отчего больно. Мало того, что Мисти сама провела почти все детство в четырех стенах, раскрашивая раскраски, мечтая быть художницей. Теперь она служит дурной ролевой моделью для собственного ребенка. Все пирожки из грязи, которые Мисти так и не слепила… теперь их не слепит и Табби. Или чем там вообще тинейджеры занимаются. Все воздушные змеи, которых Мисти не запустила… пятнашки, в которые не сыграла… одуванчики, которых не сорвала… Табби совершает в точности ту же ошибку.
Табби не видела в жизни никаких цветов, кроме тех, что показывала ей бабушка – нарисованных на ободке чайной чашки.
Через несколько недель начнется школа, а Табби до сих пор вся бледная оттого, что не выходит на улицу.
Мистина кисточка творит очередную мазню на листе бумаги, и Мисти говорит:
– Табби, душечка?
Табби сидит и водит по шине красным фломастером. Слой смолы и ткани такой толстый, что Мисти ничего не чувствует.
Мистина рабочая блуза – одна из Питеровых старых синих спецовок, с заржавевшей застежкой на нагрудном кармане, усеянной фальшивыми рубинами. Фальшивые рубины и стеклянные алмазы. Табби принесла коробку с парадными драгоценностями, все помоечные брошки, браслеты и сережки, которые Питер подарил Мисти в колледже.
Которые ты подарил жене.
На Мисти – твоя спецовка, и Мисти говорит Табби:
– Почему бы тебе не погулять хоть пару часиков?
Табби убирает красный фломастер, берет желтый и говорит:
– Бабуся Уилмот мне не велела.
Раскрашивая шину, Табби говорит:
– Она велела мне все время сидеть с тобой, пока ты не спишь.
Этим утром коричневая спортивная машина Энджела Делапорте въехала на засыпанную галечником гостиничную парковку. Энджел в широкополой соломенной шляпе вылез из машины и подошел к парадному крыльцу. Мисти ждала, что Полетта, портье, поднимется к ней и скажет, что пришел посетитель, но нет. Полчаса спустя Энджел вышел из парадных дверей и медленно спустился по ступеням. Одной рукой придерживая шляпу, запрокинул голову и принялся разглядывать окна гостиницы, все эти вывески и логотипы. Корпоративные граффити. Конкурирующие бессмертия. Потом Энджел надел свои темные очки, залез в свою спортивную машину и укатил прочь.
Перед Мисти – очередная мазня. Перспектива полностью искажена.
Табби говорит:
– Бабуся мне велела тебя вдохновлять.
Вместо того чтобы рисовать, Мисти стоило бы учить свою дочь каким-нибудь навыкам – бухгалтерии, методам расчета цен, на худой конец, телеремонтному делу. Любому реалистичному способу оплачивать счета.
Через какое-то время после отъезда Энджела Делапорте подкатил детектив Стилтон в непритязательной бежевой машине окружного управления. Он вошел в гостиницу и через пару минут вернулся к машине. Постоял на парковке, заслонив рукой глаза от солнца, глядя вверх на гостиницу, внимательно изучая окно за окном, но не замечая Мисти. Потом он уехал.
Перед Мисти – ее мазня, краски текут и расплываются. Деревья похожи на коротковолновые ретрансляционные башни. Океан – на вулканическую лаву или холодный шоколадный пудинг, а больше всего – на коробку гуаши ценою в шесть баксов, потраченных зря. Мисти срывает лист бумаги с планшета и комкает в маленький шарик. Ее руки уже почернели от комканья собственных неудач. Голова раскалывается. Мисти закрывает глаза, прижимает ладонь ко лбу и чувствует, что ладонь прилипла на мокрую краску.
Мисти роняет на пол бумажный шарик.
И Табби говорит:
– Мам?
Мисти открывает глаза.
Табби разрисовала всю шину цветочками и птичками. Синие птички непонятной породы, алые малиновки и алые розы.
Когда Полетта привозит ленч на тележке из кухни, Мисти спрашивает, не пытался ли кто-нибудь до нее дозвониться со стойки регистрации. Полетта встряхивает матерчатую салфетку и заправляет ее под ворот синей спецовки. Она говорит:
– Прости, Мисти, никто.
Она снимает крышку с тарелки вареной рыбы и говорит:
– Почему ты спрашиваешь?
И Мисти говорит:
– Просто так.
Сейчас, сидя здесь с Табби, с птичками и цветочками, нарисованными на шине, Мисти понимает, что никогда не станет художницей. Картинка, которую она продала Энджелу, получилась чисто случайно.
Стечение обстоятельств. Вместо того чтоб заплакать, Мисти просто спускает несколько капель в катетер.
И Табби говорит:
– Закрой глаза, мам.
Она говорит:
– Рисуй с закрытыми глазами, как на моем деньрожденском пикнике.
Как рисовала, когда была маленькой Мисти Мэри Кляйнман. С закрытыми глазами на свалявшемся ковре в гребаном трейлере.
Табби наклоняется ближе и шепчет:
– Мы прятались среди деревьев и подсматривали за тобой.
Она шепчет:
– Бабуся сказала, что мы должны тебе дать обрести вдохновение.
Табби подходит к туалетному столику и берет с него катушку скотча, которым Мисти прикрепляет бумагу к мольберту. Табби отматывает и отрывает две полоски, говоря:
– Давай закрой глаза.
Мисти нечего терять. Пусть дитя потешится. Хуже ее художество вряд ли станет. Мисти закрывает глаза.
И Таббины изящные пальчики приклеивают полоски скотча на оба Мистиных века.
Точно так же заклеены глаза ее папы. Чтобы не высохли.
Твои глаза точно так же заклеены.
В наступившей тьме Таббины пальчики вкладывают карандаш в руку Мисти. Слышно, как Табби ставит на мольберт альбом для набросков и открывает обложку. Потом ее рука берет Мистину руку и тянет ее, пока карандаш не упирается в лист.
От солнца, бьющего в окно, коже тепло. Таббина рука отпускает руку матери, и ее голос говорит в темноте:
– А теперь нарисуй свою картину.
И Мисти рисует, рисует идеальные окружности, углы и прямые, которые Энджел Делапорте считает невозможными. Судя по ощущению, картина выходит попросту идеальной. Что это такое, Мисти без понятия. Точно так же, как самописец сам по себе скользит по планшетке на спиритических сеансах, карандаш водит ее рукой по листу бумаги, водит столь быстро, что Мисти приходится крепко в него вцепиться. Ее автоматическое письмо.
Мисти едва поспевает за карандашом и говорит:
– Табби?
С глазами, крепко-накрепко заклеенными скотчем, Мисти говорит:
– Табби? Ты еще здесь?
Между ног у Мисти слегка тянет, у нее внутри слегка сосет, когда Табби отстегивает мешочек от катетера и уносит его по коридору в ванную. Она выливает мочу в унитаз и промывает мешочек. Приносит обратно и пристегивает к длинной пластиковой трубке.
Табби делает все это для того, чтобы Мисти могла непрерывно работать в кромешной тьме. С заклеенными глазами. Слепая.
Она ощущает лишь теплый солнечный свет из окна. Когда ее кисточка останавливается, Мисти говорит:
– Я закончила.
И Табби снимает картинку с мольберта и прикрепляет к нему новый лист бумаги. Она забирает у матери карандаш, когда тот затупляется, и дает ей острый. Протягивает тарелку с пастельными мелками, и Мисти слепо щупает их, играет на жирной клавиатуре цвета.
Для протокола: все цвета, которые Мисти выбирает, все линии, которые она проводит, совершенны, потому что теперь она все делает не задумываясь.
На завтрак Полетта приносит поднос из кухни, и Табби нарезает все на маленькие кусочки. Пока Мисти работает, Табби кормит ее с вилки. Из-за пленки на лице Мисти еле открывает рот. Лишь настолько, чтобы обсосать свою кисточку, заострить ее кончик. Чтоб отравиться. Непрерывно работая, Мисти не чувствует вкуса. Мисти не чувствует запаха. После нескольких первых кусочков с нее довольно.
В комнате полная тишина, ее нарушает только скрип карандаша по бумаге. Снаружи, пятью этажами ниже, шипят и разбиваются океанские волны.
