В комнате полная тишина, ее нарушает только скрип карандаша по бумаге. Снаружи, пятью этажами ниже, шипят и разбиваются океанские волны.
На ленч Полетта приносит новую порцию, к которой Мисти вообще не притрагивается. Шина уже свободно болтается на ноге, так Мисти похудела. Слишком много твердой пищи – непременно поход в туалет. А значит, перерыв в работе. На шине почти не осталось белых пятен, так много цветочков и птичек нарисовала Табби. Ткань Мистиной спецовки стала жесткой от пролитой краски. Жесткой и липнущей к ее рукам и грудям. Ее руки покрыты засохшей масляной коркой. Отравлена.
Ее плечи болят и задираются кверху, кисти рук вворачиваются внутрь. Пальцы онемели вокруг рашкуля. Шею пронзают спазмы, бегущие снизу вверх по обе стороны позвоночника. Судя по ощущениям, ее шея выглядит сейчас, как шея Питера, загибается назад, едва не прикасаясь к заднице. Запястья тоже, наверное, стали как у Питера, узловатые и скрюченные.
Ее лицо расслаблено, чтоб кожу не содрали две полоски скотча, сбегающие с Мистиного лба поверх обоих глаз на щеки, подбородок, шею. Клейкая пленка держит кольцевые мышцы вокруг глаз, скуловые мышцы в уголках рта, держит всю ее лицевую мускулатуру в расслабленном состоянии. Из-за пленки Мисти может раскрыть губы лишь чуть-чуть. Она может говорить только шепотом.
Табби засовывает ей в рот соломинку, и Мисти отпивает глоточек воды. Таббин голос говорит:
– Бабуся говорит: ты обязана творить свое искусство, что бы ни случилось.
Табби утирает матери губы, говоря:
– Мне очень скоро придется уйти.
Она говорит:
– Пожалуйста, не останавливайся, как бы ты по мне ни скучала.
Она говорит:
– Обещаешь?
И, продолжая работать, Мисти шепчет:
– Да.
– Даже если меня очень долго не будет?
И Мисти шепчет:
– Да, обещаю.
Усталость не может остановить тебя. Язвы на пальцах и голод – тоже. Поссать ты можешь, не прерывая работу. Картина будет завершена, когда кончатся краски, а карандаш сточится до нуля. Тебе не нужно бежать к телефону. Ничто постороннее не отвлекает внимания. Пока ты испытываешь вдохновение, работа не останавливается ни на миг.
Весь день Мисти вкалывает слепая, и вот в очередной раз карандаш замирает, и в очередной раз она ждет, что Табби заберет картинку и даст ей чистый листок бумаги. Но ничего не происходит.
И Мисти говорит:
– Табби?
Этим утром Табби пришпилила на спецовку матери здоровенную брошь из зеленого и красного стекла. Потом Табби встала смирно, и Мисти надела мерцающее колье из отстойных розовых стразов на шею дочери. Стоящей, как статуя. В лучах солнца из слухового окошка стразы сияли, как незабудки, как все цветы, которых Табби не сорвала этим летом. Потом Табби заклеила глаза матери. Вот когда Мисти видела дочь в последний раз.
Мисти опять говорит:
– Табби, душечка?
И в ответ – ни звука, вообще ничего. Только шипят и разбиваются волны на пляже. Растопырив пальцы, Мисти протягивает руку и шарит в воздухе. Впервые за несколько дней ее оставили в одиночестве.
Полоски скотча, они сбегают вниз от самых волос, поверх глаз и загибаются под нижней челюстью. Мисти берет их за верхние кончики пальцами и медленно-медленно тянет, пока обе полностью не отлипают от кожи. Быстро-быстро моргая, она открывает глаза. Солнечный свет слишком ярок, все как бы не в фокусе. Картинка на мольберте с минуту расплывается, пока глаза привыкают.
Карандашные линии становятся четкими, черные линии на белой бумаге.
Это рисунок волн океана, близко от берега. В воде что-то плавает. В воде лицом вниз плавает человек, юная девушка с длинными черными волосами, распустившимися вокруг нее по волнам.
Черными волосами ее отца.
Твоими черными волосами.
Все – автопортрет.
Все – дневник.
За окошком, снаружи, у кромки воды собралась толпа. Два человека бредут в сторону берега, они что-то тащат. В солнечном свете сверкает яркий розовый отблеск.
Стразы. Колье. Это Табби, они ее держат под мышки и под коленки, ее волосы, прямые и мокрые, свисают вниз, в волны, что шипят и разбиваются, налетая на берег.
Толпа подается назад.
По коридору за дверью спальни громко стучат шаги. Слышится голос:
– Я все приготовил.
Два человека тащат Табби к крыльцу гостиницы.
Замок на двери спальни, он громко щелкает, потом дверь распахивается, за ней стоят Грейс и доктор Туше. В его руке ярко сверкает шприц для подкожных инъекций, с иглы капает жидкость.
И Мисти пытается встать, тяжеленная шина волочится за ней. Ее ядро на цепи.
Доктор бросается вперед.
И Мисти говорит:
– Это Табби. Что-то случилось.
Мисти говорит:
– Там, на пляже. Мне нужно туда спуститься.
Шина кренится, и ее вес валит Мисти на пол. Мольберт с грохотом падает рядом с ней, стеклянная банка с бурой от красок водой разбивается, повсюду осколки. Грейс подбегает и встает на колени, чтобы взять Мисти за руку. Катетер выдернулся из мешочка, моча струится на половик, в воздухе вонь. Грейс закатывает рукав на Мистиной спецовке.
Твоей старой синей спецовке. Жесткой от засохшей краски.
– Вам нельзя туда спускаться в таком состоянии, – говорит доктор.
Он щелкает по шприцу, сгоняя пузырьки вверх, и говорит:
– Поверьте, Мисти, вы ничего уже не сможете сделать.
Грейс с силой распрямляет Мистину руку, и доктор втыкает иглу.
Ты чувствуешь это?
Грейс держит ее за оба запястья, пригвождая к полу. Брошь из поддельных рубинов раскрылась, и булавка глубоко вошла в Мистину грудь. Красные рубины в красной крови. Повсюду осколки разбившейся банки. Доктор и Грейс прижимают ее к половику, под ними растекается моча. Она пропитывает синюю спецовку и жжет кожу Мисти там, где застряла булавка.
Грейс, почти всем телом навалившись на нее, говорит:
– Вот теперь Мисти хочет спуститься вниз.
Грейс не плачет.
Голосом низким, как в замедленной съемке, Мисти говорит:
– Да откуда, на хуй, ты знаешь, чего я хочу?
И Грейс говорит:
– Так написано в твоем дневнике.
Игла выскакивает из ее руки, и Мисти чувствует, как кто-то протирает кожу вокруг укола. Холод спирта. Руки проскальзывают ей под мышки и тянут вверх, пока она не садится прямо.
Подъемник верхней губы Грейс, ее «мускул брезгливости», туго стягивает все ее лицо к носу, и она говорит:
– Это же кровь. О, и моча! Она вся в этой мерзости… Мы не можем спустить ее вниз… такую. Не при всем честном народе.
Мисти воняет вонью переднего сиденья старого «бьюика». Вонью твоей мочи.
Кто-то сдирает с нее спецовку, вытирает ее кожу бумажными полотенцами. Из противоположного конца комнаты голос доктора говорит:
– Отличные работы. Очень впечатляюще.
Он перебирает стопку законченных картин и рисунков.
– Разумеется, они хороши, – говорит Грейс. – Только смотрите не перемешайте их случайно. Они все пронумерованы.
Просто для протокола: никто не говорит о Табби.
Они заталкивают руки Мисти в чистую рубашку. Грейс бесцеремонно расчесывает ее волосы гребнем.
Рисунок, стоявший на мольберте – девушка, утонувшая в океане, – упал вместе с мольбертом на пол и насквозь пропитался мочой и кровью. Он напрочь погублен. Образ разрушен.
Мисти не может сжать руку в кулак. Глаза закрываются сами собой. Влажная дорожка слюны стекает из угла ее рта, и боль от булавки в груди проходит.
Доктор и Грейс, они рывком поднимают ее на ноги. В коридоре их ждут еще какие-то люди. Множество рук подхватывают Мисти и плавно, как в замедленной съемке, спускают по лестнице. Она пролетает мимо печальных лиц, что глядят на нее с каждой лестничной клетки. Полетта… Раймон… и кто-то еще… Питеров блондинистый приятель из колледжа. Уилл Таппер. Мочка уха все так же свисает двумя острыми кончиками. Весь музей восковых фигур острова Уэйтенси.
Абсолютная тишина, только Мистина шина волочится, глухо стукая по каждой ступеньке.
Люди толпятся в мрачном лесу вестибюля, меж полированных деревьев, топчут мшистый ковер, но дружно подаются назад, когда видят, что Мисти несут в столовую. Здесь собрались все старые добрые островные семейства: Бёртоны, Хайленды, Питерсены и Перри. Среди них нет никого из летней публики.
Потом двери «Столовой Дерева и Злата» открываются настежь.
На столике шесть, крайнем правом в четвертом ряду от окон, лежит что-то, укрытое простыней. Профиль маленького лица, рельеф плоской девичьей груди. И голос Грейс говорит:
– Поторопитесь, пока она еще в сознании. Пусть увидит. Снимите простыню.
Разоблачение. Поднятие занавеса.
И за спиной у Мисти все ее соседи подаются вперед.
Однажды в художественном колледже Питер попросил Мисти назвать цвет. Любой цвет.
Он велел ей закрыть глаза и не двигаться. Она ощутила, как он подошел к ней, встал близко-близко. Жар его тела. Она уловила запах его обдрипанного свитера, его кожи – горький запах полусладкого хлебопекарного шоколада. Его автопортрет. Его пальцы вцепились в ткань ее рубашки, и холодная булавка слегка царапнула ее кожу. Он сказал:
