* В русском издании И. Канта эта фраза звучит иначе: «Уничтожать в своем лице субъект нравственности – это то же, что искоренять в этом мире нравственность в самом ее существовании». (Метафизика нравов. – Кант И. Соч. в 6-ти томах. Т.4, Ч. 2. – M.: Мысль, 1965. С.360. Перевод с немецкого С. Шейнман-Топштейн и Ц. Арзаканьяна.)
Когда часов в пять он уехал из резиденции, солнце уже садилось и его последние лучи озаряли все вокруг восхитительным золотистым светом. В сверкающей инеем траве прыгали воробьи. Облака переливались всеми оттенками пурпурного и алого цвета и, принимая странные рваные формы, уплывали в сторону заката. В такой вечер грех было отрицать определенную красоту мира. Восприимчив ли отец к таким вещам? Он никогда не проявлял ни малейшего интереса к природе, но в старости – кто знает… Он сам, когда приехал к Уэльбеку, отметил, что начинает ценить сельскую местность, к которой до сих пор был совершенно равнодушен. Джед неловко сжал плечо отца и расцеловал его в шершавые щеки, и тут на мгновение ему показалось, что он выиграл эту партию, но в тот же вечер его охватило сомнение, которое лишь усилилось в последующие дни. Звонить отцу не имело смысла, тем более снова навещать его, он только разозлится. Джед вообразил его замершим в нерешительности на гребне горного хребта – куда качнуться? Ему предстояло сделать последний жизненно важный выбор, и Джед опасался, что и на этот раз, как и раньше, когда у него возникали проблемы на стройке, отец предпочтет резать по живому.
С течением времени его беспокойство возрастало; теперь он в любую минуту ждал звонка от директрисы заведения: «Сегодня в девять часов утра ваш отец отбыл в Цюрих. Он оставил вам письмо». Поэтому, когда женский голос сообщил ему по телефону о смерти Уэльбека, он сразу даже не понял, о чем речь, не сомневаясь, что произошла ошибка. (Мэрилин не представилась, и он не узнал ее. Она могла пересказать ему лишь то, о чем писали газеты, но все же подумала, что надо бы ему позвонить, полагая – совершенно справедливо, – что газет он не читает.) И, уже повесив трубку, он еще какое-то время надеялся, что произошла ошибка, ведь ему казалось, что их отношения с Уэльбеком только начинаются, он не расстался с идеей, что они еще встретятся, и не раз, пожалуй, даже станут друзьями, в той степени, в которой это слово вообще применимо к таким людям, как они. Правда, они не виделись с тех пор, как он в начале января привез ему портрет, а сейчас уже подходил к концу ноябрь. Правда и то, что он сам так и не позвонил ему, не попытался договориться о встрече, но все же Уэльбек был на двадцать лет его старше, а для Джеда единственной привилегией возраста, единственной и безрадостной привилегией, было заслуженное право рассчитывать, что от вас наконец отстанут; во время их предыдущих встреч он пришел к выводу, что писатель и на самом деле мечтает, чтобы от него отстали, однако Джед не терял надежды, что он ему все-таки позвонит, потому что он чувствовал, что ему еще есть что сказать Уэльбеку и есть что услышать в ответ. В любом случае он почти не работал в этом году: снова достал фотоаппарат, не убрав, правда, кисти и холсты, короче, метался и не знал, куда себя деть. Он даже не переехал, а уж чего, казалось бы, проще.
В день похорон он умаялся и мало что понял из проповеди. Речь шла о страдании, но также о надежде и воскресении, в общем, звучала она весьма запутанно. На кладбище Монпарнас с прямоугольной сеткой ровных аллей, усыпанных толстым слоем гравия, ситуация, напротив, представлялась ему предельно ясной: их отношениям с Уэльбеком пришел конец ввиду обстоятельств непреодолимой силы. Джед не знал никого из собравшихся, но у него создалось ощущение, что они разделяют его чувства. Вспомнив сейчас эти мгновения, он вдруг отчетливо понял, что отец ни за что не откажется от задуманного, что рано или поздно раздастся звонок директрисы, и тогда все разом закончится, без заключений и объяснений, последнее слово так никогда и не будет произнесено, и останутся лишь сожаление и усталость.
Но все же его ждало еще одно испытание – несколько дней спустя ему позвонил некий Фербер. У него был мягкий приятный голос, который никак не вязался с образом полицейского. Фербер предупредил, что на набережной Орфевр Джеда примет не он сам, а его шеф, комиссар Жаслен.
Комиссар Жаслен «на совещании» – так сказали ему, когда он пришел. Джед сидел в небольшом зале ожидания с зелеными пластиковыми стульями, листая старый номер «Сил правопорядка», пока наконец не догадался взглянуть в окно: из него открывался панорамный вид на Новый мост, набережную Конти и чуть дальше – на мост Искусств. Сена будто застыла в зимнем свете, а ее воды приобрели матовый серый оттенок. Купол Французской Академии поистине великолепен, признал Джед против воли. Конечно, округлую форму здания ничем нельзя оправдать; с рациональной точки зрения это просто потеря места. Возможно, модернизм был ошибкой, подумал Джед впервые в жизни. Чисто риторический вопрос, впрочем: модернизм закончился в Западной Европе уже много лет назад.
В эту минуту появился Жаслен, выведя его из раздумий. Комиссар был раздражен и явно не в духе. Все потому, что утром его ждало еще одно разочарование: проверка образа действий преступника по базе данных серийных убийц ничего не дала. Нигде – ни в Европе, ни в Штатах, ни в Японии – никогда не слышали о преступнике, разрезавшем своих жертв на лоскуты, которые он затем раскладывал по комнате, – не было такого прецедента. «В кои-то веки Франция вырвалась вперед…» – заметил Лартиг, пытаясь разрядить обстановку.
– Извините, – сказал Жаслен, – мой кабинет пока что занят. Могу я предложить вам кофе? Он не так уж плох, нам только что досталась новая машина.
Он вернулся через две минуты с двумя маленькими стаканчиками кофе, который и впрямь оказался отменным.
– Добросовестная работа полиции немыслима, – заверил он Джеда, – без нормальной кофеварки. – Потом попросил рассказать об отношениях с жертвой. Джед изложил историю вопроса: проект выставки, текст для каталога, написанный им портрет Уэльбека… Он видел, что его собеседник смурнеет на глазах, буквально оседая на стуле.
– Понятно… В общем, вы были не так уж близки, – подытожил комиссар.
– Да, – согласился Джед, хотя у него сложилось впечатление, что у писателя в принципе не водилось так называемых близких людей, в конце жизни уж точно.
– Знаю, знаю. – У Жаслена был совсем упавший голос. – Не понимаю, на что я надеялся… Боюсь, что зря вас побеспокоил. Ладно, давайте все же пройдем ко мне в кабинет, запротоколируем ваши показания.
Поверхность его рабочего стола почти полностью была завалена фотографиями с места преступления, которые он, уже, наверное, в пятидесятый раз безуспешно изучал всю первую половину дня. Джед, любопытствуя, подошел и взял один снимок, чтобы рассмотреть получше. Жаслен едва сдержал удивление.
– Извините, – смутился Джед. – Полагаю, я не должен это видеть.
– Да, по идее, снимки подпадают под тайну следствия. Но давайте, не стесняйтесь: может, что-то вспомните.
Джед рассмотрел несколько увеличенных фотографий, которые, по мнению Жаслена, ничем друг от друга не отличались: кровоподтеки, разодранная плоть, бесформенная головоломка.
– Странно, – произнес Джед, помолчав. – Похоже на Поллока, реши он вдруг написать почти монохромную картину, с ним это случалось, но редко.
– Кто такой Поллок? Простите мое невежество.
– Джексон Поллок – американский художник послевоенных лет. Абстрактный экспрессионист, можно сказать – лидер этого направления. На него существенное влияние оказал шаманизм. Умер в пятьдесят шестом.
Жаслен с внезапным интересом внимательно посмотрел на него.
– А что это за фотографии? – спросил Джед. – В смысле, что, собственно, на них изображено?
Реакция Джеда изумила Жаслена своей остротой. Он еле успел подставить ему кресло, в которое тот рухнул, дрожа и сотрясаясь в спазмах.
– Сидите, не двигайтесь… вам надо что-нибудь выпить. – Жаслен бросился в кабинет группы Фербера, откуда тут же вернулся с бутылкой лагавюлена и стаканом. Добросовестная работа полиции немыслима без заначки высококлассного спиртного, свято верил он, но на сей раз удержался от комментариев. Выпив залпом полный стакан виски, Джед перестал дрожать. Жаслен терпеливо ждал, еле сдерживая возбуждение.
– Да, это чудовищно, – проговорил он наконец. – Это одно из самых леденящих душу преступлений в нашей практике. Вы думаете, что… – продолжал он осторожно, – вы полагаете, что на убийцу мог оказать влияние Джексон Поллок?
Джед помолчал, недоверчиво покачивая головой, и сказал:
– Не знаю… Правда, похоже на его работы. Многие художники конца двадцатого века превращали свое тело в объект искусства, и некоторые поборники body art объявляли себя последователями Поллока. Но тело другого человека… Лишь венские акционисты в шестидесятых годах перешли границу, но их деятельность была ограничена во времени, и это движение уже давно ни на кого не влияет.
