Но не за себя страдает она.
– Александр, – говорит Наташа тихим голосом, – может быть, это сумасшествие: я вижу, как ты томишься, мне больно, и я мучаюсь от мысли, что ничем не могу тебе помочь.
А он-то так старался скрыть свои муки от жены!
Она по-прежнему часто приходит в его кабинет, если только можно назвать кабинетом эту убогую комнату, и долго сидит в уголке, притихшая, бессильная, беззащитная против горьких мыслей.
– Милая моя! – говорит Герцен, нежно ее целуя.
Вот как поняла она его ненасытную тоску по свободе и неутолимую жажду деятельности. Его муку она готова взвалить на свои хрупкие плечи. Чем же ей помочь?
Александр Иванович берет ее безвольные руки в свои.
– А помнишь, Наташа?..
Он хочет увести ее от безрадостного настоящего в светлое прошлое.
– Ты помнишь… – Увлекшись сам, он говорит об их первой встрече, о робких признаниях, о любви, которая преодолела все. – Помнишь?
Наташа улыбается: еще бы ей не помнить! Потом опять задумывается.
– Милый, может быть, это тоже мое сумасшествие… я так боюсь, что, больная, стану тебе в тягость…
– Наташа, опомнись!
Она молчит, и в любящих глазах, устремленных на мужа, тревога. Наталья Александровна живет постоянными страхами, на смену которым приходят новые сомнения.
А вьюга, разыгравшись, будет кружить вокруг дома до утра. Она встретит советника губернского правления и в тот час, когда отправится он в присутствие.
– Только бы вырваться, только бы не задохнуться! – шепчет советник, идя по заснеженной улице, и стискивает зубы: как бы не подслушал прохожий…
В губернском правлении царствует губернатор Елпифидор Антиохович Зуров. Губернатор не терпит, чтобы подчиненные имели мнения, и потому заседания, на которых он председательствует, превращаются в безмолвно работающую фабрику подписей. Ворох бумаг быстро движется от одного чиновника к другому.
После заседания Герцен рассматривает нерешенные дела о злоупотреблениях помещичьей властью. Эти дела числятся по тому отделению, которым он заведует. Александр Иванович раскрывает одну папку за другой: убийства дворовых, даже малолетних, истязания, которые страшнее, чем смерть. Кровь невинных льется в помещичьих усадьбах, как в застенках, защищенных от всякого возмездия. А если и заведется дело, по оплошности помещика, не сумевшего вовремя купить следователей на месте, сколько хитрости и наглости проявят губернские подьячие, чтобы навсегда записать дело в число нерешенных и в конце концов предать его воле божьей за неотысканием виновных.
Что переменится в этом омуте, если вновь назначенный советник Герцен спасет от смерти дворовую девушку, оставленную во власти помещицы-истязательницы впредь до решения дела? Что изменится, если ему удастся отдать в опеку имение помещика, опьяневшего от пролитой им крови собственных крепостных?
Следственные дела, заведенные по всей канцелярской форме и неподвижно лежавшие в губернском правлении в числе «нерешенных», свидетельствовали об одном: всякий суд, который когда-нибудь свершится в усадьбах над палачами, будет прав.
Ни один канцелярский шпион не мог бы догадаться, о чем думает советник губернского правления, разбираясь в делах, покрытых пылью забвения.
Мысль о народной революции стала для Герцена привычной. А порой ему казалось – ничто не способно разбудить народный гнев. Казалось, что покорная тишина стоит в России… Дни таких сомнений были черными днями для Александра Ивановича.
Но в его письменном столе все-таки накапливались страницы задуманного романа.
Писатель, рассказавший о существователях города Малинова, не знал ни устали, ни страха в изобличении рабовладельцев. Еще не ясны были автору все сюжетные линии романа, но уже горели гневом строки о засеченном насмерть кучере, о крестьянской девушке, удостоенной чести стать полубарыней в помещичьем гареме, о повседневных жертвах, которые приносит себе ненасытная, безнаказанная праздность.
«О ненависть, тебя пою!» – мог по праву повторить автор, укрывшийся в Новгороде.
Но и роман не был, как всегда, единственным его занятием. Он отвлекался для истории и увлекался ею. В дневнике его появились имена Вольтера, Дидро, Руссо. На смену являлись из древнего мира Плиний и Лукреций. Совершив путешествие во Францию, в век Людовика XIV, Герцен снова возвращался к роману.
Бывало, однако, что роман не писался. Тогда Александр Иванович долго ходил по кабинету, прислушиваясь к тишине.
О, эта давящая тишина, воцарившаяся в доме! Только Сашка умел с ней воевать. Он воевал с ней с утра, едва выбирался из своей кроватки, и до того часа, когда нянька уводила его спать. Вот тогда-то снова праздновала победу эта невыносимая, враждебная всему живому тишина. Надо было ждать, когда Герцен-младший снова одолеет ее, как богатырь, даже не подозревающий своей силы…
Зимой на севере бывают обманчивые дни. Солнце вдруг прорвется через белесый туман, и на улицах прозвенит озорная капель. А лохматые тучи ринутся со всех сторон, дохнет ветер ледяной стужей, закружит метель – кто, чудак, слышал вешний звон? А на душе у чудака все-таки звенит.
В один из таких дней Герцен, вернувшись из города, прошел к Наташе. Сашка, увидев отца, бросился к нему со всех ног. Александр Иванович подхватил его на руки, подбросил чуть не под потолок, и в высоте зазвенел Сашкин смех. Даже Наталья Александровна просветлела.
– Наташа, – говорил Александр Иванович в то время, когда Герцен-младший совершал новый воздушный полет, – тебе и Сашке первым суждено услышать важную, хотя и невероятную новость: некий коллежский асессор, начальством не одобренный, решил засесть за философский трактат, в котором намерен, – Сашка опять взлетел, – дать бой всему философскому генералитету.
– А твой роман?
– Уступит место философии и подождет, потому что философия ждать не может. – Александр Иванович опустил сына, и Сашка снова обрел твердую почву под ногами, хотя вовсе к тому не стремился. – Ведь и я в свое время терялся в отвлеченных рассуждениях, – продолжал Герцен, – а теперь ясно вижу: философия только тогда станет истинной наукой, когда мы сочетаем ее с потребностями жизни. Ты меня понимаешь?
– Стараюсь понять, милый. Но я так далека от философии…
– А какое право имеют называть себя философами те, кто думает, что философия существует сама по себе, а не для того, чтобы помочь людям преобразовать жизнь! Ты скажешь, такой философии нет? – Герцен остановился, выжидательно глядя на жену.
– Как бы мне хотелось, Александр, чтобы у тебя нашлись достойные собеседники! Бедняга, ты, кажется, еще никогда не был так одинок, как здесь, в этом унылом Новгороде!
– Я никогда не буду одинок, дорогая, пока ты будешь со мной, – серьезно отвечал Герцен. – Слушай – и ты все поймешь.
Он старался как можно проще рассказать ей о том, что передумал. Жрецы философии ратуют за чистое знание, а на самом деле прикрывают громкими словами бегство от жизни. Необходим новый взгляд на мир, соответствующий потребностям современного общества. Вот задача философии.
Герцен все больше и больше увлекался.
– Было время, Наташа, когда многое прощалось за одно стремление, за одну любовь к науке. Теперь мало этой абстрактной любви.
Горничная вошла в комнату и напомнила, что обед давно подан. Александр Иванович даже не расслышал. Сашка поглядывал на родителя с явным нетерпением. Но Александр Иванович только походя погладил его по голове и продолжал:
– Кто знает, Наташа, может быть, именно нам, русским, суждено осуществить союз новой философии с практической деятельностью. Может быть, нам суждено провозгласить нераздельное единство науки и жизни…
Сашка давно вызывающе сопел. Решительно никто не обращал на него внимания. И сбежал тогда от философии нетерпеливый молодой человек, с рождения посвященный служению человечеству. Но разве и признанные авторитеты философской науки, объявившие, что они будут служить человечеству, не спасались бегством от самых насущных запросов, правда прикрывая свое бегство от жизни многотомными сочинениями?..
Жизнь у Герценов шла своим чередом. Все реже и реже бывал в губернском правлении Александр Иванович. А мысли, о которых он рассказывал жене, уже превратились в дело. В начатой рукописи появились первые строки:
«Мы живем на рубеже двух миров – оттого особая тягость, затруднительность жизни для мыслящих людей. Старые убеждения, все прошедшее миросозерцание, потрясены, – но они дороги сердцу. Новые убеждения, многообъемлющие и великие, не успели еще принести плода…»
Но один плод уже зрел. В статьях «Дилетантизм в науке», которые начал в Новгороде Александр Герцен, он шел еще ощупью, с трудом прокладывая светлую просеку в густом лесу лженауки. Но автор не знал компромисса в главном: новая философия отвергнет все ложные авторитеты и станет могучим орудием преобразования жизни.
