Часто, сидя за княжеским столом, когда другие веселились, он был мрачен как ночь. Все замечали это, в особенности Владимир и Руслав, который так подружился с Извоем, что слушался его как отца.
Однажды, ранним утром, князь выехал на охоту с Извоем и Руславом и другими дружинниками; Извой был бледен и, как всегда, печален. Казалось, что его лицо никогда не озаряла улыбка. Видя его в таком грустном настроении, Владимир ласково обратился к нему:
— Скажи ты мне, Извоюшка, почему ты всегда такой угрюмый и почему в тебе произошла такая перемена?.. Мне помнится, ты прежде был веселее… Нет ли у тебя какой кручины, гнетущей твое сердце, али, быть может, красная девка полонила тебя?..
— Нет, государь, сердце мое хоть и не свободно от красной девицы, но не о том кручинюсь я.
— Скажи, Извоюшка, быть может, твоему горю можно пособить… Ты знаешь, я люблю тебя и сделаю для тебя, все, что могу.
— Едва ли, государь, пособишь моему горю…
— Поведай все же, какие думы обуревают тебя?
— Поведать немудрено, государь; да что толку в том… Не знаю, поймешь ли меня? — прибавил он, бросив взгляд на князя, который приветливо улыбнулся ему.
— Попытайся рассказать, — отвечал он, — авось и пойму… Ведь ты знаешь, что голова моя не сеном набита: кое-что и я смекаю.
— Помнишь ли, государь, первую нашу встречу? — спросил Извой.
— Это под Новгородом-то?
— Да, государь.
— Как не помнить?.. Тебе я обязан возвращением Новгорода: спасибо, родной. Ну, что ж дальше-то?
— Да вот, когда я ехал к тебе, государь, через дремучий лес, со мной повстречался седой-преседой старик, и я думал, что это дедушка лесной. Мне казалось, что это был не человек, а дух. Старик этот накормил, напоил и спать уложил, но допрежь он рассказал мне, что он знал твою бабку Ольгу и с нею в Царьград ходил, где она и он приняли греческую веру. Ах, государь, если бы ты слышал, какие прекрасные слова он говорил. Я не умею их передать, но помню, что после этого он развернул книгу и много читал из нее, и то, что он читал, так и осталось в сердце моем, и я с тех пор день и ночь думаю о том и не могу доселе понять, кто мог так умно написать эту книгу.
— Что же в ней написано?
— Много, много хорошего, но не умею пересказать, князь. Он говорил о христианском Боге, о том, что Он один во всем мире, что Он нас питает и что мы всем Ему обязаны, и когда он спросил меня: куда едешь, витязь, — и я ответил ему, что еду к тебе, государь, старик оживился и веще сказал: «Он будет славен и велик, как ни один князь земли русской: Он — солнце, и лучи его озарят тьму, в которой пребывает его народ».
— Он так и сказал? — спросил князь.
— Доподлинно запомнил я эти слова.
— «Он будет славен и велик»! — повторял князь, задумавшись. — Дальше что? — наконец спросил он Извоя.
— Ничего больше, князь: он только молился своему Богу, послал тебе здоровье, благоденствие и счастье.
— Как, христианин молился за язычника! — воскликнул Владимир.
— Да, государь, христиане считают князя священной особой, и вера их повелевает молиться даже за язычников.
Помолчав некоторое время, Владимир взглянул на Извоя испытующим взглядом.
— Ты тоже христианин? — спросил он.
— Да, государь, — смело отвечал Извой, — и я горжусь этим: с тех пор, как я встретил этого старца, я стал христианином и глубоко верю в его слова, хоть еще не понимаю всего, что написано в его книге.
Они проехали несколько шагов и оказались подле старого дуба, близ которого стоял деревянный идол, а перед ним находился жертвенник, на котором дымились остатки овцы или барана. Смрад этот был неприятен князю, глаза Владимира блеснули каким-то зловещим огнем. Взглянув на жрецов, стоявших подле жертвенника, он нахмурился и хотел проехать мимо, как вдруг один из них стал приглашать его поклониться кумиру.
— Княже, — сказал жрец громко, — поклонись тому, кому ты обязан кланяться, и принеси ему свой дар.
— Ничего у меня нет для твоего божича, — отвечал, рассердясь, Владимир и хлестнул коня.
— Скинь хоть кафтан, — попросил жрец, — или шапку.
— Как же, жди… Много чести божичу, коли он станет носить княжеские шапки… Соболей не хватит. — И, плюнув от смрада, Владимир ускакал.
Зловещая улыбка исказила лицо жреца, он пробормотал:
— О, боги! простите его!..
— Князь, кажется, подпал под влияние этого молокососа-христианина, — произнес другой.
— И князь держит его при себе? — с ужасом воскликнул Божерок.
Он стремглав бросился вслед за князем, но тот заперся у себя и весь день не выходил. Думая о том, что говорил ему Извой, он вместе с тем начал припоминать как Ольга ездила в Царьград, как затем учила его христианской вере. Вероятно, некоторые из его жен были правы, говоря, что он ходит во тьме; но он все-таки не мог еще решить вопроса, какая вера лучше: греческая или языческая, в которой ему так не нравились жертвоприношения, распространявшие зловоние, и нравилась свобода по отношению к женскому полу.
После этого Владимир начал появляться на жертвоприношениях гораздо реже, чем возмущал верховного жреца Божерока. Кроме жреца, и все остальные заметили эту перемену в князе и недоумевали, почему он отсутствует на торжествах; старейшины даже спрашивали о том жреца, который в ответ на это качал головою и махал рукою. При этом он всегда злобно отзывался о христианах и обещал уничтожить их. По его мнению, христиане с умыслом старались обратить князя и этим нарушить права жрецов и обрядности языческие.
Поднявшись рано утром, Зоя, как обычно, помолилась на образа и пошла в лес, в котором проводила все дни. На этот раз лицо ее было печально и уста бледны; она старалась разогнать свою грусть песней, но слова ее замирали на ее устах, и она задумывалась о том, что видела во сне. «Что бы сей сон мог значить?» — думала она. Девушка села на небольшой полянке в лесу под ветвистой липой, от которой так и тянуло медовым ароматом. Она начала перебирать, что видела прошлой ночью во сне. Она видела себя спускавшейся с крутого холма к Днепру, серебристые волны которого так ласковы и приветливы, она снимает с себя одежду и бросается в воду. И любо ей, и весело сделалось на душе, какая-то нега охватила ее тело, боровшееся с волнами. Но в ту минуту, когда она хотела выйти на берег, из-за Аскольдова холма показался молодой мужчина. Она выскочила на берег, надела рубашку и хотела убежать, но он остановил ее.
— Что тебе нужно от меня, витязь? — робко спросила она.
— Ты моя! — отвечал витязь, обнимая ее мокрый стан.
Она вздрогнула от этого прикосновения, но оттолкнула его.
— Добудь, если хочешь, чтоб я была твоею! — крикнула она и помчалась на гору, как дикая коза. Но витязь преследует ее по пятам; она чувствует его горячее дыхание позади себя…
В это время к ней кто-то прикоснулся, и она проснулась: у ее изголовья стоял отец.
— Проснись, дитятко, — сказал он. — Сон твой беспокоен: сотвори молитву и успокойся.
Сидя под деревом, вспоминала Аскольдов холм и встречу с молодым витязем; в своем сне она узнала того, кого видела несколько дней тому назад.
Сидя так, задумавшись, она вдруг увидела перед собой колдунью Яруху. Сначала она испугалась, но потом, влекомая желанием узнать свое будущее, приветливо улыбнулась ей.
— Ох, чую, чую, мое дитятко, — веще сказала колдунья, — что сердце девушки тоскует по милом дружке!.. Не обойтись красной без помощи Ярухи.
— От вещуньи ничего не может быть скрыто, — стыдливо проговорила девушка.
— Поведай мне свою грусть, а тогда погляжу, что можно сделать: ты знаешь, что Яруха умеет приворожить, отворожить, сны разгадать и болезням помочь.
— Вот, сон мой растолкуй, Яруха… Я видела… что я видела… мысли мои путаются, и я не могу справиться с ними… — Девушка задумалась на минуту, а затем рассказала свой сон.
Старуха улыбнулась, сняла свой мешок, наполненный травами, и, порывшись в нем, вынула какой-то корешок, на который что-то пошептала, а потом передала девушке.
— Этот корешок, — сказала она, — призовет к тебе того, о ком льются твои слезы. Сегодня вечером поди на Угорьский берег и там ты увидишь своего желанного, но помни, что если ты убежишь от него, то уж никогда больше не увидишь. Смотри… Как только увидишь его, сама иди к нему навстречу и хватай за полы кафтана, и он будет твой навсегда.
— Мне боязно, Яруха, — сказала красавица, — не оборотень ли он?
— Ха, ха, ха!.. — зловеще расхохоталась колдунья. — Уж коли боязно, так вот тебе еще корешок: скушай его, и робость твою как рукой снимет… Я знаю, что этот молодец уже затосковал по тебе и, смотри, ровно в полночь сам явится к тебе.
Сказав это, Яруха скрылась, оставив молодую девушку в раздумье с корешками в руках. Вдруг послышался голос отца.
