Кагане не ожидал такого приема. Растерявшись, он вежливо спросил:
— Где товарищ Ян?
— Он здесь.
— Будьте так добры, передайте ему мою визитную карточку.
— Я передам. — Женщина не двинулась с места. — Но знайте, что Ян не уедет из Парижа, и главное: мы голодаем.
— Вы больше не будете голодать.
— Из этого ничего не получится. Ян не уедет. Но что бы там ни было, вы должны мне пообещать, что мы больше не будем голодать. Ян не должен об этом знать. Он думает, что мне хватает его жалких франков, которые он зарабатывает за неделю.
Кагане сунул ей деньги. Она стала приветливее и открыла боковую дверь:
— Пожалуйте, пожалуйте…
Перед Кагане стоял мужчина лет шестидесяти с добрыми глазами и открытым лицом. Ему не верилось, что это и есть диктатор, чье имя вызывает трепет у народа. Человек с таким лицом не может причинить страдание.
— Вы, товарищ, хотите, чтобы я ехал с вами? — Голос диктатора был по-детски мягким. — Хорошо, договоритесь с Леонорой.
— Из этого ничего не получится. Ян не уедет из Парижа…
Спокойствие и открытость исчезли с лица диктатора. Перед Кагане был разбитый старик с потухшим взглядом, который боялся перечить своей жене и, пока она говорила, совсем сгорбился.
— Пообедайте с нами, — Леонора пригласила Кагане. — Но из этого ничего не получится… Ян не уедет из Парижа… Достаточно самопожертвования… Я тоже… Я из рода Радзивиллов…
После обеда, когда закончилась уборка комнат в коммуне, люди стали собираться на кухне.
Женщины приходили со своими сумками и пакетами и становились к столу и плите.
Они делали вид, будто думают не о себе, а о ближнем и готовы поделиться едой. А еда в коммуне была скудной. Женщины смотрели на горшки с перловкой, капустой и борщом, словно в них было жаркое, и, несмотря на нищету, не переставали хвастаться друг перед другом.
— Жак не любит капусту!
— Анатоль тоже не любит!
— Если Андре не подать на обед кусок мяса или рыбы, он вообще не будет есть.
Женщины, которые у себя в комнатах старались сдерживаться, думали и жили как их мужья, здесь, на кухне, становились сами собой и чувствовали себя уютно в женском мире, расточительном в его скупости.
Рашель, рослая женщина с точеным лицом, маленьким ртом, как у ребенка, и растрепанной косой, стояла у плиты и жарила на масле рыбу.
Рядом с ней Анет с бледными тонкими пальцами осторожно возилась над кастрюлей, словно боялась порезаться. Она все время откидывала пряди волос, падавшие на пенсне, и монотонно говорила:
— Понимаешь, дитя мое, Жан любит меня не за это. Ты красивая девушка, Рашель, нравишься мужчинам, к тому же ты прекрасная хозяйка — умеешь готовить, стирать и гладить, — я всего этого не умею.
— Не каждая может стать поэтессой, — наивно сказала Рашель, словно оправдываясь.
— Не каждая, Рашель, не каждая.
Рашели надоели переживания Анет, ведь она была уверена, что на самом деле Жан не любит Анет и просто не знает, как ей об этом сказать.
— Понимаешь, дитя мое, — Анет цедила слова, вдыхая запах жареной рыбы, от которого еще больше хотелось есть, — меня любят по-другому, не как женщину…
— Но проблема в том, Анет, что мужчины все-таки любят женщин, и твой Жан…
— Что мой Жан? — Анет сняла пенсне и взглянула на Рашель близорукими тусклыми глазами.
— Ему прежде всего нужна женщина, — начала Рашель, но, увидев, как изменилось лицо Анет, замолчала и протянула ей на тарелке подрумянившийся кусок рыбы. — Угощайся, Анет, еще живая была, когда я разделывала ее!
Анет, разозленная намеками Рашель, стояла возмущенная и готовая дать отпор. Угощение успокоило ее, и в стеклах пенсне заиграла сдержанная улыбка. На запах жареной рыбы в кухню заглянула Леонора и принялась сновать между кастрюлями, словно тень, в своих длинных черных одеждах.
Рашель машинально прикрыла рыбу тарелкой, потом устыдилась, убрала тарелку и спросила:
— Может, графиня Радзивилл хочет попробовать?
— Ну если только маленький кусочек, совсем маленький, — процедила Леонора сквозь зубы. — Спасибо, Рашель! — Она жевала рыбу передними зубами и произносила слова, как на сцене, глядя перед собой: — Сумасшедший русский опять не дал сегодня спать.
— Кто, Бакунин? — Анет с любопытством поправила пенсне, зная, что нужно только потянуть за ниточку, и Леонора начнет рассказывать.
— Вчера у меня страшно болела голова, — Леонора вздыхала после каждого слова, будто подбирала слова. — Я всю ночь не могла глаз сомкнуть. Под утро, задремав, я услышала сквозь сон голоса. Просыпаюсь — за стеной орет русский, кидается тарелками, швыряет стулья, кричит Ядвиге, что задушит ее.
— У нее же в последнее время никого не было, — отозвалась Рашель.
— А Мишель? — Анет сверкала глазами из-за стекол пенсне.
— В хорошенькое общество привел меня Ян. — Леонора вытянула длинную тонкую шею и облизнулась. Ее глаза, как у старой птицы, глядели на кастрюли и что-то искали. — Живут точно цыгане, а изображают из себя святых, якобы хотят спасти человека… Я больше здесь не останусь… Довольно жертвовать собой… Я из рода Радзивиллов, я не могу три раза в день здороваться с Сибиллой, женой Гесса, которую тот взял из публичного дома.
— А жена Мишеля, Маргарита, молчала? — спросила Рашель.
— Она что, лучше? — Леонора надула губы.
— Не так громко, Маргарита здесь. — Анет дернула Леонору за пелерину.
Леонора заморгала и испуганно посмотрела на Маргариту, однако набралась смелости и прошептала:
— Я всегда готова говорить правду.
В двери стояла нарядная Ядвига. Увидев, что ни у стола, ни у плиты нет места, она принялась крутиться среди женщин. То пошутит, то расскажет анекдот, и, когда она уже собралась уходить, Маргарита преградила ей путь:
— Если ты не отстанешь от моего Мишеля, я тебе выцарапаю глаза!
Ядвига побледнела, увидела, как женщины отставляют в стороны кастрюли, шагнула вперед и тут же ответила:
— Да кому он нужен!
— Тебе!
— Это ложь!
Из всех углов кухни смотрели любопытные глаза, ожидая продолжения скандала.
— Ложь, не ложь! — закричала Маргарита. — Но если я тебя еще раз встречу вместе с ним…
— То что будет? — Маленькая Ядвига придвинулась ближе, ее красивое личико разрумянилось.
— Будет нехорошо!
— Посмотрим!
— Что случилось, Маргарита, что ты кричишь? — Появился Мишель в черной рубашке с бахромой. Маргарита опустила голову, поникла и вернулась к плите. Ядвига вышла, за ней Мишель, и на кухне повисла тяжелая тишина.
Поздним вечером Мордхе с Терезой пришли в коммуну.
За приставленными друг к другу столами, тянувшимися через длинный зал, сидели больше тридцати человек. Среди них были Гесс с Сибиллой, Норвид, Шодна, Кагане, Бакунин с женой, диктатор с Леонорой. Уже произнесли первый тост, все стали двигать стулья.
Почти никто не заметил, как Мордхе с Терезой подсели к столу, над которым глядел со стены Костюшко.
Веселая компания молодежи собралась вокруг Норвида, Гесса и Бакунина. Они подшучивали над Леонорой, учившей диктатора хорошим манерам, и бросали любопытные взгляды на мадам Бакунину — молоденькую миниатюрную польку с каре светлых волос, покачивавшихся колокольчиком.
Полька стояла в окружении молодых людей, смеялась наигранно, по-детски, и на ее еще совсем молодом лице виднелись печаль и злоба. Среди молодых людей выделялся светловолосый атлет с моноклем. Он то и дело наклонялся к женщине, то ли чтобы шепнуть ей что-то, то ли просто чтобы обнять ее.
Бакунин, тоже высокий и широкоплечий, отодвинул бокал с вином и хотел было выйти из-за стола, но, услышав щебетанье жены за своей спиной, остался сидеть.
— Я вам завидую, граф Грабовский, что вы едете сейчас в Польшу.
— Едемте вместе, пани Ядвига.
— Вам будет открыт в Польше каждый дом, самые красивые женщины откроют вам двери…
— Как же самые красивые, пани Ядвига, если вы остаетесь здесь?
Бакунин, больше не в силах это слушать, допил вино и поднялся из-за стола. Он подошел к жене, не обращая ни на кого внимания. Рядом с ним она выглядела такой маленькой, словно лошадь рядом со слоном. Он обнял жену и рассмеялся беззубым ртом:
— А ты боялась, что тебе будет скучно!
— Михал, поехали в Польшу. — Она посмотрела на мужа взглядом человека, который всегда добивается своего.
— Мы поедем.
— С ними. — Ядвига кивнула головой в сторону графа, колыхнув облако светлых волос.
Бакунин выпрямился и стал на голову выше графа. Они смерили друг друга взглядами. Граф был моложе, изящнее, с безупречной фигурой. Бакунин выглядел обрюзгшим. Годы оставили на нем печать времени, изрезали морщинами его лицо, не пощадили и крепкое тело. Его взгляд выражал готовность уступить.
