Меня переводят на многие языки, профессора читают лекции обо мне, и, похоже, я могу плюнуть на любого, кто мне не нравится. И несмотря на это, я узнаю каждого репортера, каждого сплетника издалека и хлопаю его по плечу, поэтому он обязательно напишет обо мне. Я знаю, это отвратительно, так же противно, как когда старик залезает в постель к юной девушке. Но ничего не могу с собой поделать. Как только выхожу из дома, я меняюсь в лице. Публика считает меня великаном. Какой я великан, если, даже когда я плюю желчью в кого-нибудь, стираю его в порошок, я знаю, что я совсем не злой, просто дразню гусей, и страдаю от того, что не могу разозлиться.
Я знаю, что все, кто меня окружает, лгут мне, и, чтобы это исправить, я смеюсь над ними, пинаю их ногами, а они, словно резиновые, кланяются и с радостью принимают пинки.
Я не выношу людей, слишком задирающих нос. И больше всего терпеть не могу этого немецкого еврея с косматой бородой. Из-за него я возненавидел Лондон и перестал ходить в библиотеку Британского музея. Он бывает там каждый день, сидит среди кучи книг, которая выше его головы. Я часто спрашиваю себя: кто он? Хочется взять его за бороду, пересадить на другое место и пойти дальше как ни в чем не бывало. Казалось бы, все, я успокоился, но только захожу в библиотеку, вижу этого еврейчика. Он смотрит мне прямо в глаза и не видит меня. И я чувствую себя ничтожеством, ощущаю, что моя гордость рвется, будто паутина, словно меня в насмешку называют великаном! Мои кулаки сжимаются, хочется подойти и надавать ему пощечин, схватить его за огромный нос, вывести из библиотеки и силой заставить его признать мой авторитет.
Однажды я попробовал познакомиться с ним, но, только я подошел к нему и заглянул ему в глаза, я почувствовал мурашки на коже, ощутил, как волосы становятся дыбом. В его равнодушии я увидел опасность, испугался и напрягся, словно собака при встрече с кошкой. Он странно усмехнулся, пожал плечами, будто желая от меня избавиться, и скрылся за стопками книг.
Я тогда не мог уснуть всю ночь. Посреди ночи я проснулся, и моей первой мыслью было написать книгу «Великан и карлик» и показать, что великан на самом деле вовсе не великан, он червяк, и наоборот — карлик и есть настоящий великан. Это меня огорчило. Как это? Похоронить себя самого? Уступить первенство бледному немецкому еврейчику, сидящему целыми днями в библиотеке? Нет, я ему покажу, кто я такой! Этот немчик еще будет мне кланяться, а если нет, я размозжу ему голову и выброшу, как старую тряпку.
Я так и не смог уснуть. Днем я сам не свой вышел из дома и стал бродить по улицам. В полдень я, голодный и злой, как разъяренный зверь, зашел в библиотеку. Он попался мне навстречу. Я задрожал от злости, пошел прямо на него, оттолкнул в сторону и, удовлетворившись тем, что публика в зале начала переглядываться и улыбаться, сел на свое место и уставился в газету.
Но вскоре меня снова охватила злость. Я подумал: лучше бы он дал мне пощечину или ударил чем-нибудь по голове, ведь получается, что он меня даже за человека не считает, не обижается, как будто это не я его толкнул, а потолок на него обвалился или гром прогремел… Мои друзья уверяют, что именно так я и должен был поступить: оттолкнуть, словно стоявший на дороге стул, но какое это имеет значение, если он не замечает меня, не обижается на меня? Он даже глазом не моргнул, когда я его оттолкнул… А теперь, когда я испробовал все средства — моральные и физические, я знаю, что меня не признают, я не великан, я ничтожество! Что мне с того, что все здесь в коммуне меня уважают, когда он, Карл, который у меня как кость в горле застрял, даже не замечает меня?
Раньше я хоть утешал себя тем, что силой заставлю его уважать меня, а теперь этой надежды нет, и получается, что я сам должен пойти к нему, склониться пред ним и сказать: «Карлик, мы поменялись местами, с сегодняшнего дня ты будешь великаном, а я усядусь за пыльные книги, хорошо?»
А все остальные? Те, кто пляшет вокруг меня на четырех лапах? Как их убедить? Ведь в душе люди не поймут меня, скажут, что каждый великий человек по-своему безумен и это просто моя навязчивая идея…
И кто знает, может, карлика уже увенчали короной? И он просто посмеется надо мной? Кто знает? Кто знает?
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ПО ДОРОГЕ В ПОЛЬШУ
Глава первая
Контрабандисты
Ночной поезд, направлявшийся из Дрездена через Бреслав к австрийскому приграничному городу Богумин, тащился так медленно, что было непонятно, идет он или стоит. Чем ближе поезд подъезжал к Богумину, тем чаще менялись пассажиры. Немцев с чемоданами на колесиках или ручными сумками становилось все меньше, в вагоны стали заходить поляки в овчинных тулупах и евреи в длинных тяжелых лапсердаках.
В свежевыкрашенном вагоне, где было душно, как в парилке, а краска на сиденьях прилипала к одежде, ехал Мордхе. Рядом с ним спал его спутник — молодой польский поэт. Кагане, с которым Мордхе выехал из Парижа, остановился на несколько дней в Льеже и должен был их догнать в Кракове. Родные лица, компании евреев с их манерой растягивать слова напомнили Мордхе о его поездке в Коцк и о том, что не сегодня-завтра он навестит родителей в лесу. Напротив сидел еврей благообразного вида, погруженный в чтение «Сефер а-икарим»[46] Йосефа Альбо. Он нервно поглаживал пятерней бороду, рассеянно жевал ее кончик и время от времени искоса поглядывал на Мордхе.
После трехлетнего отсутствия он снова едет домой, сидит среди евреев, среди поляков, и ему неловко, потому что чувствует себя чужим. Если бы на его месте был простой еврей, он бы уже давно познакомился с попутчиками. Мордхе прислушался к разговору соседей, удивляясь, что никто не говорит о событиях в Царстве Польском, как будто за австрийской границей, за которой уже видны были польские хаты, не пылало восстание.
Он завел беседу с поляком:
— Как там в Галиции?
— Пока спокойно, пане, но как долго это будет продолжаться, одному Богу известно. Говорят, что в Царстве Польском уже началось восстание. Один мой друг, моложе меня, вчера пробрался через границу. Говорит, что хочет сражаться с «москалем». Ха-ха-ха!
— А почему вы не решаетесь помочь вашим братьям? — спросил его Мордхе.
— Ну… — Он глупо улыбнулся.
Рядом с ними остановился какой-то еврей, прислушался к их разговору и сказал на идише:
— Нам, евреям, вообще не надо вмешиваться. Лучше, молодой человек, держать язык за зубами, здоровее будешь.
Мордхе повернул к нему голову, но тот исчез в толпе контрабандистов.
Посреди вагона горела большая железная печь. Два светильника висели у дверей, еле освещая вагон. Казалось, будто над головами висит густой туман.
В вагоне царил настоящий балаган. Хасиды переодевались, не стесняясь сидящих напротив женщин. Женщины в чепчиках и париках, надетых на бритые головы, расстегивали блузки и доставали оттуда куски щелка. Другие подшивали одежду, отпарывали подкладку, подравнивали шелковые полы; вагон казался волшебным местом, где сидят чародеи и вытаскивают из-за пазухи горы разных вещей.
В углу копошился еврей: он пытался снять свой широкий лапсердак и прикрыть им жену с напомаженной дочкой, которые сидели на корточках, а юный сорванец передавал им серебряные часики. Мальчик стоял между мамой и сестрой, вытаскивал часы из своих не по размеру больших ботинок, и женщины прятали их в вырез корсетов. Иногда мальчик сам засовывал часики девушке в корсет, и она взвизгивала:
— Мама, этот хулиган щиплется!
— Ну что ты кричишь? Что я могу сделать? — злилась мать на дочку и поворачивалась к сорванцу. — Антек, ты что безобразничаешь?
Круглый, как бочонок, еврей стоял посреди вагона в длинном арбоканфесе[47] и снимал веревку, служившую ему поясом к брюкам. Он стаскивал с себя рубашки, юбки, куски шелка; удивительно, как человек может спрятать на себе так много товара и обмануть таможенников.
— Да, да! — кричал еврей, превратившийся из круглого бочонка в маленького щупленького человечка. — Кто поручится, что Аман сегодня не будет проводить ревизию?
— Вот неудача! — качала головой еврейка. — Как раз сегодня, как назло, меня угораздило взять с собой старые тряпки.
Народ галдел и кричал. Толстый кондуктор с фонарем в руке шел вместе с высоким хасидом, «извозчиком», и считал старые билеты, которые «извозчик» раздал своим пассажирам.
«Извозчик» — молодой человек с длинными волосами — остановился перед евреем, погруженным в чтение «Сефер а-икарим». Подобострастно улыбнувшись, он сказал:
— Реб Мойше! Вы могли бы, под мою ответственность, сэкономить три марки. Вот смотрите, весь вагон едет по блату, и уверяю вас, сегодня контролера не будет.
— Даже если бы ты меня озолотил, — реб Мойше взялся за бороду, — разве я бы заплатил тебе за билет? Все несчастья у евреев от вас, мошенников! Хорошо, — Мойше оставил в покое бороду, — ведь может так случиться, что по дороге подсядет контролер, увидит вагон, набитый евреями, и ни у кого из вас нет билета? Получится большой позор!
