— Будто уж не убережемся!..
— Ну так кто же ты была в молодости? — спросила, смеясь, Оксана.
— Я была девицей не хуже вас, да еще боярского роду. Жила много лет в терему княжеском, — чтоб ему пусто было и то место быльем поросло, где он ходил… Не сладки были первые годы, а потом, как родила сынка, да похитил его леший с Чертова бережища, так я и попала из цариц в работницы, да так уж работала, что и отродясь никто из вас не видал. А было времячко, что сенные девушки стояли в моем терему и князь, ласкаясь, расплетал и заплетал мою косыньку, любуясь моими глазами. Теперь они померкли, как черная ноченька… Любил меня и отец покойничек, и дедушка Олаф, и Якун треклятый… Коли бы не он, не бывать бы мне, боярской дочке, в княжеском терему… Ох, если б был жив мой отец… Еще отомстил бы он за меня.
— А кто был твой отец? — спросила Светлана.
— Мой отец был великий муж: его все звали Туром; одни любили, другие боялись, а волны днепровские и люди, жившие подле них, повиновались его посвисту молодецкому.
— Давно это было?
— Ох, уж так давно, что я и забыла: чай, годов двадцать будет и больше… Вот с той поры я и сделалась старой каргой и колдуньей и никому зла я не делала, а уж сделала бы одному человеку, и тогда хоть к черту на рога. — И Яруха снова дико захохотала.
После этого она начала всматриваться в их лица, шепча какие-то таинственные слова, потом громко проговорила, да так громко, что девушки вздрогнули:
— А думают же о вас молодцы и берегут вас, да не уберечь одному своей голубки, как не уберечься и тебе, молодица, прибавила она Светозоре. — Лучше не ходите на Купалу; авось, тогда убережетесь.
— Да почему же не ходить? С нами будут и наши суженые.
— Почем я знаю — почему?.. Вы сами знаете, что в этот день все может случиться, разные чудеса творятся, в особенности, когда выпьешь хмельного меду… А хорошо, хорошо, когда выпьешь его… Так весело, так хорошо, что все прыгала бы через огонь и выбирала бы суженых…
При этом она развязала свой мешок и из трав и корешков, находившихся в нем, вынула кусок сухого хлеба и начала его есть вместе с каким-то корнем, над которым она пошептала что-то и положила в рот.
— Эх ты, старуха колдунья, — сказала Светлана. — Умеешь вот колдовать, а не наколдуешь себе лучшей пищи… Вон хлеб какой заплесневелый, и собака такой не станет есть… Поди к нам в избу, там мы угостим тебя чем-нибудь горяченьким…
— Нет, мои ласточки, не пойду… Старик ваш злой, да и мне сегодня надо кое-где побывать, корешков поискать да приготовиться к завтрашнему дню. Спасибо вам, родные, за добрые слова, а на Купалу не ходите.
Старуха встала, но вдруг начала беспокойно озираться.
— Кто-то подсторожил нас, — сказала она.
Все встали и заметили, что среди лесной чащи колебались ветви деревьев, а вскоре показалась рыжая голова лесного сторожа Якуна.
— Якун! — вскрикнули девушки и бросились по тропинке в лес. Но потом они вернулись и спрятались за большим деревом; им хотелось послушать, о чем он будет говорить с колдуньей.
— Не бойтесь, девоньки, не бойтесь, красные, — сказала им Яруха, — это ведь свой человек… Не влюбитесь в этого красавца… Вишь, ростом не вышел, красотою не взял, а горбом да старостью и лохматой головою уж и подавну победы не брать.
Девушки вышли из-за дерева на опушку.
— Что это с ним? — прошептала Светозора, знавшая его лучше других сестер. — Что он держится за щеку?..
— Ну, что ты там стонешь? — спросила его Яруха.
— Ой, ой! Спаси, Яруха… Видишь, кровью обливаюсь, — держась за щеку, проговорил Якун.
— Отними руки и дай посмотреть, что тут у тебя приключилось… Чай, не с красными девками целовался и не откусили они носа у такого красавца.
Якун отнял руки от лица, а Яруха опустилась перед ним на колени, чтобы посмотреть рану.
— Хорошо, что ты встретилась мне, а то изошел бы кровью…
— Однако хорошо тебя угостили… — сказала она и захохотала. — Вот так угостили… На каком это пиру?
— Не на пиру, колдунья, — простонал Якун, — и если б ты знала, кто угостил меня, так прыгнула бы от радости выше этого дуба.
— Будто! Кто же бы это такой был!.. Хотелось бы знать… Давно уж не прыгала и уж, видно, до завтра не придется прыгать, — сказала колдунья, роясь в мешке с травами.
— Сказал бы, да ты питаешь ко мне вражду и собираешься мстить…
— Собираюсь-то собираюсь, но когда настанет этот час — не знаю… И теперь бы могла посмеяться над тобою, да совестно, вишь, молодых девушек… Еще не вся совесть у меня пропала… Даже хромого волка, коли он страдает, надо спасти, а не токма человека…. Правда, не стоишь ты того и сам знаешь, сколько зла ты причинил и мне, и людям… Ну, давай свою голову… — прибавила она, помочив грязную тряпочку в воду, которая у нее оказалась в горшочке, — надо промыть да потом травкой заложить… Вишь, как хватил, до самой кости, да и глаз прихватил заодно.
— Ох, сильно хватил… Знавал я его руку в былое время, сильна она была, а теперь еще сильнее сделалась от злобы.
— О ком ты говоришь? — спросила старуха, обвязывая голову тряпкой, оторванной от мешка.
— Да уж знаешь, о ком… Ты ведь колдунья и должна знать все…
— Постой, ужо поспрошаю ветра буйного, и он мне, быть может, скажет, коли ты не хочешь мне поведать… Авось, он добрее тебя.
— Да уж, если скажу, так ты отпрянешь на десять пядей от меня.
— Вишь ты, какое страшное слово…
— Ну, скоро ли обвяжешь мою голову, старая карга?
— Потерпи, молодец… я больше терпела и то не жалуюсь… Не думай, что у тебя болит… А глаз твой того… едва ли не вылезет вон… Ему одно средство — животворящая вода, да где ее взять… На Лысой горе у нас ее нет, а на Чертово бережище не пойду просить у дедушки Омута… Он уж очень сердит… Ну, вот и готово; теперь ты можешь идти на новый пир и бражничать там до новой крови…
— Типун тебе на язык, ведьма подколодная, — прошипел Якун.
— Ну, говори, где тебя так славно угостили?..
— Погоди, — сказал он, повернувшись в ту сторону, где стояли сестры.
— Небось, они не выдадут красавца… Говори скорее… Уж солнце за полдень, и мне некогда калякать с тобою.
— Ну, и черт с тобой, провались, окаянная, — сказал Якун.
— Если я провалюсь, то не видать тебе своего глаза как и своих ушей.
Якун помолчал минуту, поправляя повязку на своей голове.
— Ну, спасибо, колдунья, что облегчила боль… Ужо приходи ко мне, и я за это затравлю тебя медведями.
— У, гадина! — взвизгнула Яруха. — Давно бы тебя следовало извести, да уж подожду…
Девушки прислушивались к их перебранке. Вдруг послышался треск сучьев и показался седой старик, увидев которого, Якун крикнул:
— Вот он, вот твой Олаф… Да будет он проклят вместе с тобою! — И исчез в лесу.
Яруха стояла пораженная словами Якуна и смотрела на старика, которого считала давно умершим.
— Неужели это ты, Миловзора, моя ненаглядная внучка? — спросил Олаф старуху.
— Да ты ли это, дедушка Олаф! — воскликнула она.
— Тише!.. Не ровен час — услышат… Ох ты, моя ластонька, ох, ненаглядная…
— Да, дедушка, была ненаглядной и пригожей, да, вишь, горе и старость согнули меня в дугу, — проговорила она, — и сам ты побелел… А я, признаться, считала тебя давно умершим. Погибель им, проклятым.
— Да, погибель… — прохрипел он, сжимая палку в руках… — и я пришел отомстить им за твое поругание, за твои слезы и кручину… Пора настала…
— Кому же ты хочешь мстить?.. Ведь все те, кто были причиной моим слезам, давно побиты… Только один Якун остался в живых.
— Но Якун уж искупил свою вину… Он воспитывал твоего ребенка и на него не за что теперь пенять, а проучил я его за то, что он плохо воспитывал его, да допустил якшанье с христианами… Теперь надо подумать, как быть, и я рад, что отыскал тебя…
— Нет, я все-таки никогда не прощу Якуну: если бы не он, я не лишилась бы ни тебя, ни своих родных.
— За твоих родных я уже давно отомстил ему, и я его простил, и за это он сослужил мне добрую службу, жаль только, что не довел ее до конца. Зачем он отпустил Руслава на службу к князю, этому недостойному рабыничу… — Глаза Олафа сверкнули диким огнем.
— Ты слыхала, что твой сын Руслав хочет принять христианство и жениться на дочери моего слуги Симеона, Зое?
— Как не знать… Колдунья все знает.
— Однако ж не знала, жив ли я или нет.
— О тебе я не спрашивала.
— Кого?
— Того, кто постоянно шепчет мне мудреные слова, которые могу понять только я одна.
— Чушь говоришь, внучка… Морочь того, кто боится таких, как ты, а я не трус. Скажи лучше, как пособить тому, чтобы отнять Руслава от этой христианки да посадить на княжий стол.
— Ну, об этом я ни думать, ни спрашивать, ни говорить не стану… Завтра утром сам узнаешь и, может быть, и увидишь, коли полюбопытствуешь.
