— Что ты хочешь делать, Миловзора?
— Теперь я не Миловзора… Меня все зовут Ярухой… Я так и околею Ярухой.
— Ну, хорошо, Яруха, — вздохнув, произнес Олаф, — что ты хочешь сделать?
— Еще не знаю, но завтра поутру буду знать, а теперь прощай, дедушка Олаф… Мне некогда… Не суждено было вместе нам век скоротать, а теперь чувства застыли… Завтра увидимся… Завтра для меня великий день.
Руслав и Извой, вернувшись в Киев и войдя в помещение, занимаемое княжескими отроками и гриднями, увидели Веремида, с нетерпением ожидавшего их возвращения.
— Наконец-то вы явились… — сказал он. — Видно, любо вам очень с вашими красавицами, а тут вот дела такие затеваются, что и не приведи вас боги дождаться их.
— Какие такие дела? — спросили оба витязя.
— Во-первых, вы знаете, что завтра Купала, в честь которого готовится жертвоприношение и жертвой будет человек — девушка.
Витязи побледнели.
— Какая? — спросили они.
— Не знаю, на какую падет жребий, но ведаю лишь то, что вчера по вечеру, когда я стоял на страже у княжеской опочивальни, к князю явился Божерок и требовал впустить его… но я, зная, что князь не любит, чтобы кто-то входил в его опочивальню, не впускал его. Он начал сердиться и кричать, и этим криком вызвал князя… Он был гневен, но все-таки велел впустить его… Долго они спорили там, да видно Божерок сильнее князя: он вышел от него торжествующим, и когда он ушел, князь отдал приказ быть всем отрокам, дружинникам, боярам и гридням на торжестве принесения жертвы Перуну и Купале… Князь спрашивал тебя, Извой, и тебя, Руслав, да я сказал, что только завтра ваша очередь стать на стражу и что вы уехали на охоту.
Молодые витязи переглянулись, Извой спросил:
— Ну, а еще что?..
— То, что я хочу еще сказать, касается только Руслава, — сказал Веремид.
— Говори, — разрешил Руслав. — С сегодняшнего дня мы братья и между нами нет тайн.
Веремид посмотрел на них, поняв, в чем заключалось это братство.
— Ох, смотрите, — молвил он, — чтобы князь не проведал о ваших проказах, в особенности ты, Извой, должен опасаться гнева княжеского: ты смущаешь отроков княжеских и совращаешь их с пути… Смотри, не накликал бы этим на себя беды…
— Нет, Веремидушка, нет, ты ошибаешься: князь не таков, чтоб казнить за хорошие дела… Но что ты хотел сказать?
— Ну, об этом нам не место здесь говорить; выйдем на лужок…
Они вышли и сели близ сторожевой избы.
— Узнал ли ты наконец, — спросил Веремид Руслава, — кто был твой отец и почему тебя величают боярином?
Руслав покраснел и вздохнул, вспомнив свой разговор со стариком.
— У знать-то узнал, да лучше бы не узнавал… Что пользы в том… А ты знаешь тоже?
— Я знал и раньше, да не смел говорить.
— Ну, а теперь? — спросил Извой.
— Теперь могу, потому что мне разрешено…
— Разве ты видел его?
— Кого?
— О ком ты говоришь, того седого старика, которого мы встретили по дороге близ Почайны.
— А вы разве видели его?
— Мы видели какого-то Олафа.
— Ну, вот, он и есть… Значит, вам все известно?
— Кое-что знаем… Он намеревается посадить Руслава князем на киевский стол и собирает рать.
— Это бы ништо, а вот то скверно, что он шушукается с Вышатой и княжескими дружинниками. Он говорил мне о том, что замышляет. Ведь он думает, что я по-прежнему стою за него.
— Да разве ты когда-нибудь стоял за этого разбойника? — удивился Руслав.
— Да, я был, как и Якун, одним из его дружинников, но оставил его и поступил на княжескую службу.
— Что ты намерен делать? — спросил Извой.
— Пока ничего… А вы?
— Предупредить бы князя.
— Уж знает и вчера повечеру отдал приказ, чтоб изловить его… за это он жалует сто гривен.
— Ты молвишь — знает?.. Значит, знает и о том, что Руслав княжич!..
— Кажись, что узнал. Да почитай все люди киевские знают о том.
— Плохо дело, Руслав. Как быть?..
— Я сам пойду к нашему милостивцу и скажу ему, что это все поклеп; одна ложь… Я знать не хочу, кто я… Да будут прокляты все те, которые называли меня боярином…
— Тише, тише, — перебил его Веремид. — Не бойся: мы все за тебя… Лучше поговорим о том, как изловить Олафа.
— Я не стану набрасывать петлю на отца, — возразил Извой.
— Разве он сказал тебе, что он твой отец?
— Не он сказал: он молвил об Олафе, да мы-то узнали от другого, что это он сам Олаф, а Олаф, по его словам, мой отец.
— Да, он твой отец, это я знал… ну, а ты, Руслав, как думаешь?
— Коли он правду молвил, что Олаф мой дедушка, я тоже не подниму на него руку.
— Ну, а я хоть и не за него, но и против него не пойду… Якуна бы поспрошать… Он хоша и стар, да в нем ума еще много.
Все задумались. Вдруг, легок на помине, появился Якун с обмотанной головой.
— А, дедушка Якун! — весело воскликнул Веремид, — какой нечистый так отделал тебя?.. Аль со старой колдуньей лобызался, и она оцарапала тебя?..
Якун мрачно посмотрел на витязей и что-то проворчал про себя.
— Знать, у дедушки Омута был в гостях, — пошутил Веремид, обращаясь к Извою, — боится обмолвиться.
— У дедушки не у дедушки, да уж дедушка угостил на старости лет, и я пришел поведать тебя, Веремид, чтоб ослобониться от него… Не те времена настали — изменой жить…
— Ну, какая еще беда стряслась? — спросил Веремид.
— Чай, все та же, что и прежде; молвит: быть ему князем, да и только… В Чертовом бережище в овраге собралось много воинов доспешных и не добро задумали они…
Все переглянулись.
— Поведать бы милостивому князю-солнышку…
— Это ты про Олафа, дедушка Якун? — спросил Руслав.
— Уж коли молвлю, то про него. Не в эти годы мне побои отведывать… А все из-за тебя, Руславушка, — прибавил он, с любовью посмотрев одним глазом на витязя. — Вишь, якшаться ты начал с христианами…
— Да как мне не якшаться с ними, коль я теперь и сам христианин, — сказал Руслав.
— Ты христианин! — воскликнули Якун и Веремид. — Ты, отрок княжеский, христианин! Что ж это, все отроки христиане… Молвят, Всеслав тоже христианин.
Извой улыбнулся.
— Что ж, чем больше христиан подле князя, тем он в большей безопасности, потому христиане не выдадут его и защитят князя. Мы сейчас пойдем к князю и скажем, что жизнь наша в его руках.
— Это сделал бы и я, — сказал Якун, — да меня не допустят к его светлому обличью… Ты, Руслав, берегись… Велика сила Олафа, и горе ждет тебя, коль ты оплошаешь… Я воспитал тебя и теперь не уйду отсюда, пока ты в опасности.
— Успокойся, Якун, — сказал Извой, — и хоть князь погневается на нас, но он справедлив и добр и зря не предаст смерти преданных ему людей. А что касается Олафа, то пусть князь повелит, что сделать с ним, и его дружина постоит за него.
— Так-то оно так, да, видишь, замысел здесь коварный… Войной не пойти ему, хоть у него тьма доспешников, а изменой да кознями он возьмет, и коль тогда Руслав не покорится его воле, он силою заставит, лишит жизни и сам пойдет на стол киевский, коль другого не будет…
— Никогда сего не будет, — сказал Веремид. — Коли Извой да Руслав христиане и коли их боги повелевают стоять за правду, то и Веремид, хоть и язычник, грудью будет стоять за князя… Пусть Олаф поборется с нами… А ты, Якун, что молвишь на это?
— Я более не слуга Олафа и да будет, что повелевает моя душа… Хоть я хворый, — прибавил он, поправляя повязку, — и стар, да пригожусь еще на что-нибудь. Пустите в светлицу промочить болячку.
Его ввели в сторожевой дом, перевязали рану и поднесли ковш хмельного меду, который Якун осушил залпом до дна, и вскоре почувствовал себя совсем бодрым.
Уже было за полдень, когда Извою и Руславу настала очередь стать на стражу; первому у княжеского терема, а второму у опочивальни.
В Киеве стал известным замысел Олафа, и между киевлянами нашлось много сочувствующих ему. Все говорили между собой об этом и ждали с трепетом перемен.
Владимир совещался с воеводами по поводу предложения пойти на ляхов, ятвягов и радимичей.
— По вашему разумению, — говорил князь, — надо погодить, а по моему — лучше теперь, чем после; пока у нас есть много наемников, легче победить… К тому же, — прибавил он, — чай, слышали, что Олаф хочет посадить на стол княжий этого щенка, Руслава.
— Смерть ему! — воскликнул один из воевод.
— Нет, пошто смерть… Надо поспрошать и по справедливости решить дело… Коль я неправильно завладел столом киевским, пусть оправдается… Я тоже не прямой сын Святослава, а если он сын, нам следует поровну княжить.
— Правильно аль нет, про то знаем мы, и сами призвали тебя княжить… Но то была наша добрая воля, а не разбойника Олафа-Блуда, — сказал один старейшина.
