доподлинно слышал Еремей из-за угла, как причитал кто-то: «Помилосердствуйте, братцы!» – и снова: «Помилосердствуйте!» На третьем разу оборвался голос, захлебнулся, завыл мучительно, а потом затихать стал. Не мог двинуться Еремей, смотрел. Прилип и к нему столбняк. Но не страх трясучий – третью уже смерть видел Еремей, и вторую со дня вчерашнего. Потому не бежал, не шевелился даже, может, оттого никто к нему не подходил, пальцем не трогал. А вокруг бурлило.
Шел народ, текла в ворота грязная и пестрая толпа раскрасневшихся лиц, потных бород, гноившихся глаз, засаленных картузов и стоптанных сапог. Мозолистые пальцы сжимали рукояти садовых и кухонных инструментов, ставших теперь столь грозными. Вся фабричная Москва была здесь, да что фабричная – вся Москва собралась в неведомый поход, знал ее Еремей, знал, сколь необъятна она, во много раз шире размахом, холмами, речками да оврагами тех двух-трех десятков мощеных улиц с чистыми садами, каменными домами да строгими городовыми. Но не только рабочий люд рванул в монастырь за поживой – а за чем еще? – сбежалась сюда и голь лихая, перекатная. Тут увидел Еремей брата Арсения – не среди первых ворвался он в ворота, на костыле шел, даже не скажешь, что ковылял – скакал. Не один был он, с десяток таких же увечных окружали его, выли и вихлялись во все стороны. Но не только калеки шли вокруг Арсения, выступали рядком с ними и мужики здоровые, крепкие, с руками твердыми и глазами приметливыми. Видел Еремей их где-то, по крайней мере, некоторых.
Заметил Арсений брата, издалека взгляд острый бросил, но не пошел навстречу, в другую сторону повел дружков своих. Стояла у Арсения дума в глазах, не случаен шаг кривой был, и приспешники его о том ведали. Командовал ими брат, даром, что ли, военный. Клюкой махал, одних посылал налево, других – в иную сторону, а кого направлял обратно к воротам – сторожить. А самых проворных да с оружиями в руках – в церковь. Там метались ополоумевшие служки, раздавался шум неумелого архиерейского бегства. «Иуду ищите!» – заверещал какой-то калека, прыгавший вокруг Арсения. Тут спало с Еремея оцепенение, сдвинулся он с места и сразу понял, для чего толпа пришла в монастырь.
122. Эпитафия (лист вымаран и переписан набело)
Мне говорили, что покойный епископ был, с одной стороны, до чрезвычайности строг с подчиненными, которых даже сек (что по русскому обычаю случается сплошь и рядом, особенно в небольших городах, но все же, согласитесь, является чрезмерным в отношении лиц духовных), а с другой, горделивым поведением снискал неодобрение у многих членов клира. Это тем более печально, что все распоряжения его, изданные во время мора, полностью учитывали мнения врачебной комиссии и способствовали спасению города.
Однако не умолчу и о предмете, менее благовидном. За годы своего правления московский пастырь скопил необыкновенные богатства, коими не раз имел неосторожность кичиться, и в городе о них было хорошо известно. К этому примешивалась еще одна деталь: рожден епископ был на юге, в новоприсоединенных землях империи, и потому не мог почитаться жителями старой столицы за истинного сродственника, единокровника. Таким образом, у бродячих проповедников, что обвиняли преосвященного в еретичестве, было немало пищи для самой яростной брани. Хоть и сами они не столько ревновали о Боге и молились, сколько кормились от мзды, которую собирали тем обильнее, чем безумнее и возмутительнее были их хулительные речи. Конечно, они завидовали епископу, ведь он имел больше добра, чем все они вместе взятые, он преуспел так, как им и не снилось.
Некоторым такая параллель может показаться чрезмерной, но не могу не вспомнить, что во времена Лютера себя так же вели князья католической церкви: они были высокообразованны, богаты, надменны и не верили, что с их властью может что-либо случиться. А ведь для народа их поведение и привычки обличали самое страшное – ересь, уход от заповедей. И когда пришлось держать ответ перед суровым и не всегда справедливым обвинителем, они растерялись и не смогли придумать лучшего, чем пытаться победить его с помощью силы и грязных наветов. Как недальновидно было это, как мелко. И с тех пор наша церковь находится в еще одном расколе.
Так и пастырь московский забыл, что нельзя служить народу, всегда оставаясь только над ним, никогда не снисходя до малых сих, считая, что лишь тебе одному – мудрому и сильному – известны все ответы, все правильные решения. Даже если народ действительно ошибается, он должен почувствовать свою ошибку сам, сколько бы ему это не стоило. Любой иной путь, как бы разумнее он ни казался, приведет к еще большим потерям, большей крови, большим ужасам. Иногда правителю надо вовремя отойти в сторону, но это великое искусство и честолюбцам оно неведомо. Не верите – оглянитесь по сторонам.
Говорят, покойный бежал из Кремля в самой дорогой рясе, тяжелой, бархатной, мешавшей передвигаться и выдававшей его каждому встречному. Наверно, из-за нее-то он и погиб. Вот, несчастный даже не успел об этом подумать, таков был его страх перед тем самым людом, который он множество лет окормлял и которым предводительствовал в стольких крестных ходах. Низка цена неискренней молитвы, но не нам судить о том, лишь Всемогущий знает, кто был честен перед Ним, кто не лжесвидетельствовал в сердце своем.
Тело архиепископа больше суток лежало неубранным, и как доносили мне, не тело это было – кусок мяса, одна сплошная рана. Нет ничего легче для людей, чем утратить людской облик. По словам одного достойного дворянина, бывшего потом членом следственной комиссии, труп владыки вывез на кладбище один из мелких прислужников, сам тяжело пострадавший во время бунта, в одиночестве обмыл покойного и похоронил без свидетелей.
«Стойте! – крикнул Еремей. – То есть грех великий! Вы в Божьем храме!» – И понял вдруг, что не слышит его никто, даже не замечает. Только набычились, стали злее глаза, обнажились хищно десны, а плечи дернулись. Словно духом звериным обнесло его со всех сторон. Через боковой притвор забежал он обратно, обогнул волну буйную.
Расправил тогда руки Еремей, захватил как можно больше пустого пространства и пошел на толпу. Попятилась она, не ожидала такого. Дрогнула. Понял Еремей: надо прямо сейчас сказать что-то звонкое, зычное, переворотное, что все изменит, всех избавит, всех спасет. И пришли ему эти слова в голову, и открыл он уже рот… «Господи!» – возгласил Еремей с самых вершин своего голоса, неожиданно окрепшего и прочистившегося. И вдруг увидел сбоку лицо знакомое, перекошенное и решительное. Замерли слова на губах, застыли, замерзли.
«Неча! – громко крикнул Арсений: Неча!» – И откликнулась толпа,
