колокола замолчали набатные. Солдаты потом сказывали, пока до штыков не дошло, не успокаивались звонари, веревок из рук выпускать не желали.
Так потом еще не сразу разбежались, а снова ощерились, повернулись и пошли, чуть не на приступ, а на поверку – облегчили дело, сбились в кучу, ни самим спастись, ни друг дружке помочь. Но не бежали, долго не бежали. Числом взять хотели, и новые откуда-то притекали разбойники, не убывало никак это месиво человеческое. Со всех сторон обступали, обкладывали, даже горестно на душе становилось, только выручили нас палаши, острые штыки да строй ровный. Да и конные подсобили: их-то не ухватить, не остановить, наедут, порубят, вдаль проскачут, снова развернутся, и опять прореживать. Много, много осталось народу побитого, пока бунтовщики руки поднимать не начали и по всей площади на колени единым махом, наконец, не опустились. Долго мы их вязали, родимых, даже руки устали.
И пушечки не помешали, нашлась им работа, нашлась.
Вопила толпа, волновалась, ничего не боялась спьяну, хорохорилась, материлась, чем дальше, тем забористее. Ни о чем не думала, ни на что внимания не обращала. Громко, не маскируясь, выкатились на мост, а потом на саму площадь, четыре пушки, повернулись жерлами, забегали вокруг них, заряжая, солдаты. И последний раз прогремела команда: «Разойдись!» – да не слышал ее никто. Наоборот, все больше раззадоривался народ, тряс руками, плевал, божился, заголял неприличное, прыгал из стороны в сторону, почти плясал и ничего не видел.
Каркнули пушки, вроде и не случилось ничего – в белый свет как в копеечку. Удивилась толпа, оглянулась. Снова гром, треск, дым, и уже упали многие, а другие стоят, кровят, за прорехи в тряпье держатся и недоумевают: что происходит, почему в глазах темно и не болит? А погреба кремлевские пусты дочиста, ни одной бочки не осталось целехонькой, оттого и не болит, пьяная твоя голова. Да не долго ждать-то. Вот уже гренадеры идут, штыки наперевес, конные скачут, всего десятка два, не более. А сила за ними – палаши вперед, руби от плеча, – так даже рубить не понадобилась – от ударов резаных падали гроздьями, молили: «Не убивай!» – застывали в кровавых лужах, сами руки протягивали – вяжите, в железа ставьте, только пощадите, милые братушки.
Нате, служивые, берите нас, ведите в погреб душный, запирайте, только не бейте до полусмерти и кормите иногда, да на двор водите для известной надобности, чтоб в дерьме не плавать. Ах ты, пожить бы еще, на свет белый поглядеть самую малость! Знаем, наша вина, погуляли, ох, чересчурно погуляли, совсем безостаточно – так ведь и расплата наша будет такая же полная. Примем, опустив голову, перекрестимся и примем, а еще и покаемся. Всенародно, на площади, как от века положено, как отцы наши и деды каялись, да за беды много меньшие. Эх-ма, что ж такая за судьба наша горемычная, от роду написанная, как на камне вырезанная!
Насколько знаю, порядок удалось навести только на третий день, когда центр города был уже полностью разгромлен и завален трупами. Казалось бы, окончательно разогнанная и разведенная по крепостным подвалам толпа восстановила свои силы, подобно ядовитой гидре, опять собралась на площади и стала требовать губернатора. К ним, что удивительно, вышел кто-то из чиновников и внимательно выслушал бунтовщиков. Впрочем, я полагаю, что это был очень разумный маневр: во время переговоров можно приглядеться к многоголовой своре и оценить ее уязвимые места. Теперь, спустя многие годы, я начинаю думать, что усмирять народные волнения русские умеют лучше, чем европейцы.
К полудню толпа предъявила властям требования, наглые и вредоносные: закрыть карантины, разрешить похороны на церковных кладбищах, изгнать из города врачей и заново открыть кабаки. Ну и естественно – отпустить арестованных. Убедившись в том, что бунтовщики не поддаются уговорам, генерал-поручик предпринял смелый маневр, выехав во главе конных из других ворот, и неожиданно ударил по мятежникам с тыла. Это действие увенчалось полным успехом, и без значительных потерь. Застигнутые врасплох разбойники не смогли оказать сопротивления и, видя неминуемую гибель, начали сдаваться, просить пощады и выдавать предводителей. Все было кончено очень быстро. Стоило обезвредить наиболее яростных главарей, к тому времени хорошо известных солдатам, как остальная толпа немедленно рассеялась. К вечеру по петербургской дороге подошли свежие части и выставили на всех перекрестках сильные караулы. Город был спасен, и мы вместе с ним.
Только надолго ли?
129. Доставить лично (бумага гербовая, почерк размашистый)
«Матушка, перехватил сие письмо в двухстах верстах от Петербурга, сорвал печати, челом бью за грех. Прости, иначе нельзя было! Видишь, до чего дошло? Смертоубийство, грабеж, беснование всяческое. Небывалое свершили – на архипастыря руку подняли! Святое место разорению подвергли.
Доносит губернатор: обильно идут письма подметные, показывает на раскольников. Не знаю. Мало ему теперь веры. Получается, что во время бунта его там и не было, сами справились, а теперь виноватых ищет. Как приеду, немедля объявлю ему твою волю и вступлю в должность. Одно хорошо – что полк Великолукский теперь в столице. Давно пора было это сделать, да все решиться не могли, лежебоки.
Послание подробное Твое, как говорила, сразу оглашу по приезде и прикажу развесить по городу. Гвардейцы мои отнюдь не трепещут и все, как один, готовы за Тебя в бой и не только голову сложить рады, но в виктории окончательной зело уверены. Уповай, матушка, на Господню Волю, а ежели есть возможность, пошли за мною хотя бы одну батарею, полностью снаряженную. Видать, пушки тут ко двору прийтись могут.
Сразу, как запечатаю – в седло. Думаю, что в три, самое большее в четыре дня буду в Первопрестольной. В руки Господа предаю себя и все великое Российское государство. Не знаю, в силе ли человеческой ту заразу остановить, и никто того знать не способен. Молись за меня, как я за тебя. И морозов у Него попроси, крепко попроси – не должен, не может Всевышний оставить Свою державную помазанницу».
Надо только взять себя в руки. Ничего страшного, ничего такого уж страшного. Судя по всему, возмущение закончилось еще до приезда Григория. Надо, впрочем, дождаться его собственных писем, может быть, даже только через неделю. Опять ждать! И все-таки – будем верить в лучшее. Разбой прекращен, бунтовщики арестованы. Значит, учредить точное и публичное расследование, чрезвычайный суд и публичное же исполнение приговора. Все перевернуть, а вдруг действительно заговор? Ах, бедный архиепископ, вечная ему память! Чуть не самый лучший был из попов-то моих… Как властям помогал во время мора, рекомендации
