себе. А как удержаться от такой душевной напасти? Сделка была продумана до мелочей, партнеры, обещавшие в целости и сохранности переправить груз из старой столицы – надежные и проверенные. Не раз с ними вел коммерцию – не подводили. Божились, что в старой столице подверстаны ими купцы, чуть не самые из тамошних крепкие (фамилий, правда, не называли, что и понятно). Не могло здесь быть оплошности. И вдруг все распалось без малейших объяснений, товар пропал, немалый задаток испарился, от верных посредников – ни слуху, ни духу, и главное, ни один из ранее опробованных каналов не был в силах принести хоть какие-нибудь правдоподобные известия. Значит, приходилось предполагать самое худшее.
– А что, – внезапно осенило мистера Уилсона, – если в Москве действительно страшный мор?
Даже заходил по кабинету в волнении, застучал трубкой пустой о стекло оконное. А в ответ ему – такой же стук, только в дверь. Открыть немедленно! И конечно – срочная депеша. Достопочтенного господина Уилсона и прочая, прочая, вместе с другими британскими негоциантами срочно вызвали к господину Суоллоу, генеральному консулу посольства его величества Георга Третьего в столице Российской империи, городе Санкт-Петербурге.
«Матушка, пишу тебе, как на духу, правдиво и подробно. Карантины по городу обустроены заново и работают хорошо, под неусыпным надзором докторским и полицейским. После многих моих разъяснений и обещания давать при выходе из карантина небольшую мзду и новую одежду, народ стал роптать заметно менее. Говорят даже, иные стали прикидываться чумными, чирья себе углем мазать, только чтобы в карантин их забрали да накормили хорошенько. Так что здесь порядок. Но вот забота старая: не знаем и поныне, как убедить, чтобы жгли все, что от недужных остается. Тащат по-прежнему, как тараканы.
Правда, дохтур швейцарский, Сен-Николаз прозываемый, что здесь в университете лекции ранее читал, изобрел продувать это тряпье и иные вещи, а то и сами жилища, серной вонью. Дал я каторжникам таковую одежду носить, и до сей поры ни один не заболел. Коли еще несколько дней продержатся – начнем обкуривать дом за домом, мануфактуры и места присутственные, а как получим благословение, то и церкви. Другие врачеватели тоже предлагают разные методы из книг иноземных, и я их все проверять приказываю. Но покуда ослабления мора отнюдь не заметно, и неясно, откуда таковое произойти может. Тщусь, однако, слабою надеждой, что хоть на малую толику в ближнее время спадет, если не нашими трудами, то Божьей милостью.
А город здешний, право слово, устроен ужасающе: ни ума, ни порядка. Не раз думал я, грешным-то делом, что заразе посреди него самое место козырное. Небось и ранее бывали таковые случаи, только меньшего размаху, и по попущению городских властей прошли незамеченными. Разгрести эти хлева – тут не один Геркулес потребен…»
151. Фатум (третья тетрадь клонится к окончанию)
Я видел, что граф, несмотря на его неустанную деятельность, с каждым днем начинает понимать, что, быть может, нам не удастся выбраться из пропасти, куда нас бросила десница Божия. Тем выше я мог оценить то, что ни разу он не отступил от твердо намеченного плана действий, не позволил ни малейших колебаний ни себе, ни другим.
И все же улучшения не наступало. Октябрь перевалил за середину. Я помню, как полностью истощенный утренним посещением карантина, после чего нужно было проследить за обработкой нескольких строений серными газами, я брел по направлению к своему дому, в котором не ночевал уже несколько дней. Карантин, госпиталь, управа, другой карантин… Я давно сбился со счета. Уже стемнело, но в окнах не было огней. Меня никто не встречал, но поначалу я не придал этому никакого значения. Я знал, что слуги сбежали от нас еще в прошлом месяце, испуганные рассказами об иноземных врачах-отравителях, к которым я, по их мнению, не мог не относиться.
…Что делать? Даже сейчас, по прошествии многих лет, мое дыхание прерывается, а перо выпадает из рук. Я не хотел ничего рассказывать о своей частной жизни, и вот, избежать этого более никак невозможно. Должен ли я детально описывать, что за картина предстала мне в тот проклятый вечер, повествовать в подробностях, как, повинуясь долгу, я был обязан сам разыскать похоронную команду, как сопровождал обернутые в рогожу тела моей жены и дочерей за дальнюю заставу, на новое, только учрежденное графским приказом кладбище, как не имел даже возможности проститься с ними по-людски и по-христиански?
По дороге назад нас застиг сильный и внезапный снегопад. Лошади едва брели, мы несколько раз соскользнули с дороги. Так в Москву пришла зима, которую в России часто называют старухой и сравнивают со смертью – впрочем, это обыкновенно у многих народов. В этот раз она подарила нам жизнь.
Доктор Полонский редко выходил из карантина. Большая была смертность, не выпадало ему покоя и продыху. Не мог он ничего не делать, пробовал порошки разные, соли и кровь пускать пробовал. Плохо помогало все, очень плохо. Не сдавался доктор, продолжал работать и гигиенические процедуры соблюдал твердо – парами уксуса обкуривался, неугомонно употреблял чеснок и одежду после посещения больных менял на свежестиранную и хорошо проглаженную. «Пока сам здоров, – так себе говорил, – нужно действовать. Делать, что можешь, и совесть держать в чистоте. Напоминал он себе кого-то из античных героев, только никак не мог решить, кого именно. Героя, конечно, самого высокого и трагического, ибо неслась колесница судьбины все неотвратимей к самой что ни есть верной пропасти».
Только заметил он с холодами, еще самыми ранними, – безо всяких его усилий, даже у тех, к кому подойти не успел, затягиваться стала болезнь, уж не на другой-третий день убивала, по-прежнему щадя совсем немногих, а длилась почти целую неделю. Нет, и здесь не так: выздоравливать стали, он сел, подсчитал – едва не свыше половины. А еще чуть погодя заметил: меньше стало пятен багровых на телах у больных, чирьев разных, только бубоны черные, даже все больше синие. И уж не падал никто внезапно, как ударенный злой лихорадкой, а многие даже ходить могли. С каждым днем мягчела хворь, словно устала косой махать, выдохлась.
Знал доктор Полонский: это явственно доказывает, что дело не в миазмах, никогда он им веры не давал. И других, сколь силы есть, отговаривал. Дурная теория, ее в университетах профессора придумали, те, что настоящего мора в целой жизни не видели. Боялась холодов заразная сила, таяла, нужен ей был, видать, все равно как растению, воздух теплый и мокрый. И некоторые дополнительные питательные соки, точный состав коих науке
