свой отъезд и, наконец, оказался на родине совсем незадолго до начала тех событий, которые потрясли ее до самого основания и сделали сказанное мной чуть выше не вполне справедливым. Ныне и европеец, особенно парижанин, может почувствовать, что такое быть русским.
Нет, кое-чему доктор Полонский у старших коллег научился и был готов это прилюдно признать. Вот главное: знали они, как свои подвиги в правильном свете предъявить городу и миру. И нет тому лучше способа, нежели письменный. Потому, понимал доктор, надобно в самом скором времени составить рукопись и изложить в ней всю историю моровой язвы, бывшей на городе Москве, и рассказать о ее истинных причинах и о том, каковые меры сей злостный недуг победить сумели, а какие отличились ненужностью и бесполезностью. И в Европе, думал доктор, в Европе эту книгу тоже непременно прочтут. Непременно, и даже, быть может, порекомендуют к изучению в некоторых университетах.
Одно отравляло эту радостную мысль: не вполне был доктор силен в латыни. Читал хорошо, говорил с пятого на десятое, особливо большой практики в последние годы не имея, а вот писать… Не способен, понимал, что не способен, и знал: немало допустит ошибок, ляпов самых обидных, а времени-то сколько придется выбросить! Можно ведь, думал иногда, посоветоваться с кем, помощи попросить? Нет, отметал он, засмеют, а то хуже – украдут. Тут лучше в одиночку, надежнее. Ничего, по-русски напишем, черт с ней, с этой Европой. Пусть хотя бы свои правду узнают, а там и до остальных дойдет.
Не в ярости был мистер Уилсон, нет, находился он в каком-то грустном успокоении, плавном и бесконечном. Незачем вдруг стало волноваться, не за что переживать. Ни о какой борьбе не думал он, не возникали в голове его невозможные, но оттого не менее блистательные комбинации, не было кипения мыслей, боровшихся, сталкивавшихся друг с другом, тем рождая мысли новые, еще мгновение назад невероятные. Спокойно ходил коммерсант по дому, подолгу задерживался то в одном, то в другом углу, перебирал бумаги, вступал в длительные и беспредметные разговоры со слугами. Среди прочих раздумий полноправный партнер известного во многих странах торгового дома признался себе, что негативный императив у него имеется, а позитивного – нетути, как шаром покати. Вот, звучит заковыристо, а на деле просто. Понял мистер Уилсон, что больше не хочет жить в России, а также осознал и то, что не желает возвращаться в родимый Альбион. Кстати, причин последнего чувства он даже не стал доискиваться, просто принял как данность.
Однако вскоре появились новые вопросы, и из-за них задумчивое сидение коммерсанта то в одном, то в другом кресле – в кабинете и гостиной – вступило в новую фазу. Быстрее стали уходить бережно хранимые табачные листья: не было решений легких и быстрых. Это заставляло почтенного джентльмена стучать костяшками пальцев по поверхности стола, или по заиндевевшему оконному стеклу. Для таковой надобности нужно было подняться, пройти два шага и опереться левой рукой о подоконник. Слезилось окно, но не отвечало мистеру Уилсону, оставляя подданного британской короны в неведении, состоянии для него редком и потому особенно болезненном. Ибо не знал он, что будет с его семьей, поедет ли она вслед за ним, а для того, чтобы этому процессу дать какой-то ход, вспомнилось вдруг, надо бы сначала обвенчаться с Ефросиньей. Не вполне понимал также искушенный коммерсант, как лучше ему выйти из дела, как рассчитаться с милыми компаньонами.
И вдруг, уже ближе к весне, когда начали светлеть дни и уплотнился мокрый снег на петербургских мостовых, стало ясно – в Америку! Надо ехать в Америку, в колонии, там сейчас столько возможностей заработать, там живут свои, родные, там, с его европейским и русским опытом, ему будет легче, чем где бы то ни было. Нет, за пояс он никого не заткнет, наши колонисты не из таковских, но на хлеб с маслом очень даже хватит. Кстати, можно наладить прямую торговлю с Россией, издалека, но без спекулянтов-перекупщиков, здесь же теперь расцвет! Империя устояла, империя победила, империя расширилась. Но это уже не для него, все, устал. А в Новой Англии спокойно: ни войн, ни эпидемий. С десяток лет, или даже больше, окончательно успокоились тамошние дела после окончательного изгнания ненавистных французов, давно уже нет в атлантических колониях никаких препятствий к довольной и достаточной жизни. И лучше всего двинуться в Новую Англию, поближе к побережью. Ну и что с того, если Брекенридж сидит в Салеме, пусть сидит себе на здоровье, можно поехать куда-нибудь еще, например, в Бостон.
Потеряли, весь обоз потеряли братья Крашенинниковы, и слуг многих, и посредника верного, и интерес немалый, но не в накладе остались: спасла пресвятая Владычица сына и племянника, всего за стопку пухлых ассигнаций выкупили они его из острога. Да что острог – легкое то было дело, чудо истинное раньше случилось, когда не помер Григорий под арестом, даже не заболел, а трое из возниц пришлых, что при нем состояли, в два дни дух испустили, еще в самом начале, как схватили их.
Видать, и впрямь сидела где на повозке злая миазма, немочь безвидная, не обманывали, знать, прокламации губернаторские. В столицу ехала, ими же самими, словно камень из пращи, в далекую даль запущенная. И пока не пришли хорошие вести, много невеселых дум передумали братья, часто ходили к исповеди, чуть не пуд свечей сожгли ночами бессонными.
Оттого, когда прислали за ними однова от обчества сказать, что вот думают купцы о том, как помочь властям в годину нелегкую, то сразу встали братья в полный рост, не отказывались. Потом во вкус вошли и много лет служили по чумному делу до самого язвы окончания и именной ее величества благодарности. В Комиссии высокой их сами господа сенаторы слушали со вниманием, и в городе тоже обильное через ту работу к ним выросло уважение.
Правду говорит народ, не знаешь, где найдешь, а где в лужу с размаха ступишь.
Доктор Лемке, ныне находившийся в почетной отставке, в которую был всемилостивейше отпущен несколько месяцев назад с единовременной выплатой… но не будем о деньгах, и с пожалованием скольких-то там душ, от которых он немедля, сославшись на требования протестантской религии, отказался, опять чувствовал себя на своем месте. Ах, но прежде, чем продолжить, скажем для непонятливых, что менуэт с крепостными был заранее обговорен – государыня прекрасно знала, что такой дар принять невозможно, –
