Москве улучшается с каждым днем. Благодаря неусыпным заботам и ревности графа Орлова болезнь в Москве значительно ослабела и так как настали морозы, то можно полагать, что через несколько дней все кончится разом. Фанатизм, жертвою которого сделался бедный московский епископ, совсем прошел. Народ сделался столь благоразумен, что согласился слушать литургию, оставаясь вне церкви (многие наши церкви малы, все молятся стоя), и тем избегает неминуемой опасности заражения, и даже не поднимает денег, если они попадаются ему между ногами.
Поэтому я сочла вполне возможным отозвать генерал-фельдцейхмейстера, столь прославившего за эти недели свое и без того славное имя. Он и его братья рождены и организованы природою к совершению великих дел, и я не знаю в мире семейства, в котором было бы больше доблестей. Губернатором в старой столице будет теперь князь Волконский, только что вернувшийся из Польши, где он прекрасно исполнил свою должность и весьма закалился в общении с народом страстным и суеверным. Думаю, что лучшего кандидата мне было бы трудно сыскать. Обо всем этом я приказала публично объявить в Петербурге, дабы рассеять возможное недоумение и истребить ложные слухи. Предосторожность, впрочем, побуждает меня пока оставить в целости заставы, ограждающие город с юга и востока.
Графу я приказала ехать, не торопясь, и в наивернейней точности исполнять карантинные предписания. Ведь как иначе, дорогая моя, сможем мы требовать послушания от подданных, если сами начнем нарушать законы, издаваемые нами для их же собственной пользы?»
Сначала мы, конечно, не гнали, а потом уж скакали во весь опор. Было, значит, у графа на этот счет высочайшее разрешение. Да и верно: как уехали мы из Москвы, так больше ничего насчет чумы не слышали. Ну а в Царском встречали прямо как Цезаря после победы над Помпеем. Лавры, венцы. Триумф, одним словом. Ну, и нам, грешным, кой-чего перепало от щедрот государевых. Вот тогда перестал я навсегда отставки страшиться и каждый день начинать с душевного трепета. Понял: составилось счастье, теперь ни за что не пропаду. И Афоню женю, так что полгорода обзавидуется, и на приданое дочкам тоже останется. Правда, если свезет еще и выбор какой достанется, то надо бы в будущем чуть менее опасную службу сыскать, хотя бы вот дипломатического свойства, особенно если поближе к старости. Да, далеко пока, но загадывать-то не грех. И готовиться заранее, рыхлить, так сказать, почву. Иначе ведь и не случится ничего. Например, хорошо бы послать нас перед пенсионом, скажем, в Стокгольм (о большем, по скромности нашей, и мечтать не будем).
Генерал-фельдцейхмейстер тогда прям млел, аки купался в нектарической ванной. Арку вон деревянную на выходе из парка быстро состряпали, аж в самом начале гатчинской дороги, чтоб ему туда-сюда, в усадьбу и обратно разъезжать, красоваться. Лентами украсили пестрыми, веток со всех сторон накидали в буколическом, так сказать, штиле, но уж написали знатно, потомству на вечное поминание. Дескать, когда на Москве был мор людской и народное неустройство, граф наш установил там порядок и послушание, сирым и неимущим доставил пропитание и исцеление, и свирепство язвы пресек добрыми своими учреждениями.
Теперь который год строят каменную, чтоб уж на века и чтоб слово реченное не пропало. Не торопятся, знать, излишне – мало ли. Генерал-фельдцейхмейстер-то из фавора давно выпал, хоть медаль ему тогда дали доблестную, наградили не хуже, чем брата-героя. Ныне уже все забыто, быльем поросло и совсем у других светил в самом разгаре случай радостный, но старого приказа никто не отменял. Потому по-прежнему поспешают понемногу работнички наши, но впрочем и проявляют в трудах своих похвальное постоянство. Топоры стучат, мастерки лязгают. Ну, лет за десять должны доделать, мы время иначе как десятками не мерим.
А генерал-поручик, слышал я, по-прежнему служит.
После отъезда графа из Москвы чума продолжалась еще долго, но никогда уже не достигала такого размаха. Страшное липкое лето, растянувшееся почти на полгода, от зимы до зимы, больше не повторилось. Несмотря на это, в городе продолжала работать комиссия, составленная из чиновников, врачей и видных горожан, и работала она, смею сказать, неплохо. Помощников по городу тоже хватало, поскольку платили мы щедро: за нами стояла казна и некоторые частные благотворители, до того равнодушные к естественным наукам. Особенно много денег пожертвовали мануфактурщики Крашенинниковы – старая, богатая и очень консервативная московская семья. Я, правда, не имел чести лично знать господ негоциантов и оттого не могу сказать, чем объяснить этот их необычный поступок.
Все случаи чумы немедленно выявлялись, и почти ни один не привел к заражению людей, вступавших в сношение с больным. Что огорчало меня: мы по-прежнему не понимали природу возникновения болезни. Да, моровая язва чаще случалась в теплые месяцы, но откуда она бралась? Куда пропадала в холодное время, где сохранялась, чтобы возникнуть вновь?
Я думал, какие можно поставить опыты, чтобы решить эти вопросы, хотя бы попытаться их решить. Но все идеи, что приходили мне в голову, были слишком опасны, невозможны, да и чума постепенно отступала. Еще чуть спустя заботы стали совсем другими. На востоке империи начался страшный бунт, и его отголоски докатывались до самой Москвы. Правительственным войскам удалось справиться с мятежниками только через год с небольшим и ценой немалых усилий. Судя по всему, было очень много жертв с обеих сторон. Нет, точных цифр я не знаю. Впрочем, я слышал, что несколько городов в тех областях были полностью разгромлены и сожжены дотла. Говорили, что какие-то части пришлось даже отозвать с военных театров, вот насколько все было серьезно. Но в итоге и это возмущение закончилось благополучно, порядок восторжествовал. Главных бунтовщиков привезли в Москву, судили и прилюдно казнили. Я знаю подробности, но из третьих рук и потому не стану их пересказывать. Сам я не видел ни казни, ни сгрудившейся вокруг помоста толпы: мне нужно было навестить пациента. Стояли жестокие морозы, и, как всегда в таких случаях, в городе было множество больных с поражениями дыхательных путей.
Война, переворот, еще одна война, эпидемия, бунт – я провел в России едва пятнадцать лет и видел больше, чем европейский рантье может испытать за всю жизнь. Но я уже был немолод, стал уставать, а после гибели моей семьи меня уже никто не удерживал ни в Москве, ни в далекой империи. Быть может, только возможность подзаработать на спокойную старость. Только деньги тянут за собой другие деньги, точнее, питают желание положить в свой карман еще и еще. Так получилось, что я не раз откладывал
