однако статскому советнику долженствовало покидать службу согласно своему рангу, отчего и награды были произведены соответствующие, не меньшие, чем воспоследовали бы в отношении столь же отличенного заслугами исконного русского. Вот и пришлось разыграть такую, с позволения сказать, партию. Ну и ничего страшного.
Ныне же доктор был приглашен в город Москву по просьбе Чумной комиссии, более года назад учрежденной тогдашним правителем города. Принимали столичного гостя роскошно, со всем возможным политесом. И хоть он вовсе этого не просил, дали разговорчивого провожатого, повели в Кремль шитье смотреть да камни всякие, словно какого-нибудь путешествующего французика. И, как назло, наткнулись на похоронную процессию, шедшую в главный собор.
Никогда доктор в таких случаях не любопытствовал, а тут не удержался.
Стоял теперь отставной советник Лемке в совсем немногочисленном траурном собрании чуть не рядом с гробом. Чужая смерть часто довлеет неспешному, но и беспощадному размышлению. Ах, ведь малую толику не хватило губернатору, правильно начинал же, а вот выстоять не смог, хоть и человек военный. Да, не зря говорят, случается так, что на войне легче отличиться, чем по штатскому ведомству. Когда приказ, огонь и отступать некуда. Непросто солдатом быть, но русские умеют, может, лучше очень многих наций это умеют, признал доктор. Но вот понеслась нелегкая, почти никем не знаемая немочь – иные здесь потребны таланты. Да и можно ли научить такому?
Ах, все же жаль, нельзя так, заслуженный сановник и, как ни посмотри, герой. Славою покрытый, бранной богиней увенчанный, а без знамен, без караула. Да, в немилости умер, почти в позоре, увы. И права, ничего не попишешь, права государыня. По закону – права. Но что в смерти поминать грехи, загибать пальцы на обеих руках – не этого хотел от нас Господь, а прощения.
Доктор не очень любил православные соборы. Какими-то казались они ему вычурными, бестолковыми, неустроенными. Чего скрывать – далекими от Бога, почти как у католиков. Но сейчас тихо было в кремлевской церкви и стало ясно на душе у отставного советника Лемке, хорошо думалось ему в этот свежий морозный день.
«Итак, рассказываю вам наши последние новости. Генерал-майор Вейсман перешел Дунай, подвинулся на тридцать верст, атаковал великого визиря прямо в укрепленном лагере, выгнал его в поле и наголову разбил, овладел всем обозом с огромной добычею и увез с собой пятьдесят пушек, вылитых в прошлом году в Константинополе бароном Тоттом.
Оттуда пошел к крепости Исакчи, которую взял, взорвав замок и укрепления, также как в Бадабаге и Тульче.
Да, как видите, политические болтуны, которые вечно настроены против нас, продолжают проигрывать свои пари. Разговаривавший с вами господин министр также, возможно, ошибается и насчет Москвы; граф Орлов возвратился оттуда цел и невредим, и он поближе знает, что там делается, чем это подкомандное превосходительство, судящее Россию из своего европейского далека. В последних рапортах показано, что из почти двух тысяч больных умерло только тридцать восемь; дворянство вовсю возвращается в город, болезнь переменила свой характер. Вероятно, через несколько дней все кончится к нашему удовольствию и злые толки замрут вместе с язвой. Свет, дорогая моя, полон болтовни, надо поступать с нею так же, как поступают англичане с пересудами своих газет: они презирают их.
Эти дни были для нас вообще счастливы; разбойники Пулавский и Коссаковский были одновременно разбиты в Польше и Литве, несмотря на советы – я хотела было сказать французских собак, которые командуют ими, но это слишком сильное выражение, итак, скажу – опытных французских воинов, к ним присланных».
167. Похороны (вклеенный листок, лицевая сторона)
Да, еще одна вещь. Не знаю, покажется ли вам важной эта деталь, но память о ней мне очень дорога. Сейчас поймете. Кажется, это было на следующий год. Я случайно услышал о кончине губернатора, бывшего губернатора, и сразу решил, что должен отдать ему последний долг чести. За гробом шло всего несколько человек, кажется, процессию составляли только родные или слуги умершего. Меня обуревали грустные мысли: тринадцать лет назад такое было невозможно представить, а совсем недавно тем более. Я вспоминал уже немолодого, но стройного и радостного генерала, который стоял в двух шагах от меня наутро после величайшей победы, виденной историей, вспоминал его, скромного и великодушного, щедро награждающего всех нас, только что разбивших наголову – а это сделали все мы вместе, вместе с ним – самую сильную армию в мире.
День славы, самый яркий день моей молодости. Тогда я должен был умереть, но вместо меня убили других. Зачем я выжил, чего хотело хранившее меня провидение? Я знал, точнее, в тот момент, стоя в церкви над гробом великого полководца, я думал, что знаю. Я оказался нужен, мои небольшие познания пригодились, были использованы. Я спас, помог спасти очень многих людей во время великого московского мора. Если быть справедливым – нескольких. Еще вернее – я совершенно точно спас одного, самого первого, в дотоле неизвестной мне отдаленной слободе.
Не было у Еремея никаких бумаг, разве что мог, потрудившись да побегав по городу из конца в конец, принести из церкви их слободской – а есть ли кто там сейчас? – копию записи о крещении. Так и сказал. Вздохнули. Спросили: «Грамотен?» – Отвечал утвердительно. Дали книгу – проверить. Читал громко, не запинался. Писать, говорил, могу прописью, и перья чинить. И счету обучен. Снова проверяли. – «И Священное Писание знаю, а еще…»
«Делал-то что до этого?» – «А в карантине санитаром почти целый год. Больных пользовал. Сначала помощником у доктора одного, а опрежь – у фершала, уже в другом карантине. Того, наверно, не сыскать, а этот – вот, бумагу дал, где удостоверяет». Взглянули мельком. Поскребли пером в затылке и потянулись за книгой конторской, толстой, жестяными скрепами сверху и снизу переплетенной, со многими липкими страницами.
«Эх, – сказали Еремею, – незачем тебе, паря, конечно, сюда соваться, не вытянешь. Но делать нечего – слишком много наших сожрала проклятая. Недостача отчаянная. А требуют, чтоб восстановили, чтоб народ ходил. Постигал, как говорится, глубины… Иди, паря, пробуй, бейся об стенку. Было еще несколько таких, как ты, охотников – их на авось взяли и тебя тоже приветим. Может, хоть один из вас выплывет, все лучше, чем никого».
Так Еремея приняли в Московский университет.
Вдруг двери собора с шумом распахнулись. В полутемную траурную тишь ворвался яркий свет, отчасти перекрытый твердой широкоплечей фигурой. На пороге церкви стоял человек в парадной военной форме. Из-за расстояния лица было не разобрать. Он перекрестился, а потом взял на караул и печатным
