Получив это послание, братия исполнилась плача и немедленно передала письмо государю. Тот срочно собрал Собор, синклит, зачитал просьбу Никона. Все единодушно высказались за его возвращение. Иоаким на сей раз согласился. За Никоном тут же отправили посольство во главе с дьяком И. Чепелевым…»
* * *
Прежде-то Господь частенько навещал Никона в тонких снах и принашивал всяких милостей и благодатей и тем путь грядущий сотворял монаху: ни дня не прожил, так казалось, без Христова путеводного слова и ободряющего знака. А тут вдруг расповадился бес прихаживать к болезному, когда уж дни-то сочтены. Лишь прикроет Никон глаза, лежа тоненько пропев псалмы Давида и надумав отдохнуть, и тут же сквозь мрак в голове и череду каких-то звероподобных рыл и рож, всяко гримасничающих харь и черных как уголье морд вдруг проступает овеянное серебряным нимбом сияющее лицо Голубовского, и только смоляной темени глаза с желтой кошачьей искрою в глубине, как стволы солистра, наведенные в самое сердце патриарха. И с жестокой укоризной что-то выговаривает приходящий бес, толкует всякие клеветы, выдавая их за крайние истины, и от этих неправд так горько, так обидно Никону, что, очнувшись, он еще долго переживает навязчивое видение.
Когда опростился вовсе, когда все мирское отряхнул, как прах, когда всякое гордое чувствие и блазни отшатнулись в дали и уже не норовят приблизиться к порогу кельи, Господь вдруг отступил прочь от одра и подпустил к Никону беса. Нет бы помереть старцу тихохонько с мечтою об ямке под Голгофою, а тут раться, сердешный, на последнем бою. Когда же отдых-то, когда-а?..
… Милый, выстрадай ямку-то! Ведь была она выкопана в годы твоей земной славы, когда царь прихаживал к тебе в крестовую, как ближний друг и духовный сын…
«Что ж ты, старик, Русь взбулгачил ради корысти своей бездельной?!» – постоянно пытал Голубовский и все норовил сорвать с груди монаха вольяшный образок Богородицы, лишить старца защиты, а другою рукою больно так ковырял в ребрах, пытался достать сердце; оно безумно шалело и само пыталось выскочить из темницы.
«Врешь, я не булгачил народа, – бессловесно вопил Никон вослед вступавшему во мрак Голубовскому. Его место снова заслоняла чересполосица мерзких картин, и монах насильно открывал глаза. – Шиш и бродня, бес и сатанин подручник, кыш от меня, – шептал Никон, скосив взгляд в оконце, где мерк, угасал, может, последний летний его день. – Это ты сбиваешь с пути несчастных, сгоняешь в дьяволю ватагу, чтобы двинуться на Христов престол. Мало было тебе шатать государев стул, дак ты, ирод, посягнул на небо! Будь ты проклят, сын Иуды, пусть семя твое народит лишь тлю и чертополох. – Тут Никон спохватывался, облизывая пересохшие губы, приходил в ум. – Он же мне ровня. Какое семя?.. Да, но эти люди в поганом блуде не имеют усталости, и лишь гробовая крышка прищемляет им причинное место, а осиновый кол в грудь пригваждывает к земле… Господи, помози мне! И чего шастают, чего домогаются? Все вины мира на меня одного громоздят. Не го-ра-а я занебесная, а жалкий червь есмь… Приходил было Башковский дворянин со своей челядинной девкой Киликией и всяко пытали каких-то тайн, а после на Москве наплели небылицы. Бедный царь! Помоги ему, Господи, пока не помер я, разгрести эти завиральни, что натаскали на Двор доброхоты со всех углов Руси, и найти в них зерно истины. Государь Федор Алексеевич, дитя блаженное, через тыщу поприщ услышь мой слабый скорбный голосишко: никогда не искал себе славы, но лишь церкви православной…»
… Не зная о посольстве дьяка Чепелева, еще за два дня до его приезда Никон стал готовиться в путь. Келейники подумали, что старец тронулся умом, но послушались его просьбы: помыли монаха, обрядили в чистое. В день прибытия царских гонцов Никон с утра начал собираться, уверяя братию, что за ним нынче прибудут государевы слуги; велел одеть себя в дорожную одежду, попросил вынести в креслах на крыльцо. Сидел, цепко ухватившись за поручи, будто боялся упасть, слезящимися глазами вперился в Святые ворота, где должны были с минуты на минуту появиться милостивцы. Нет, видения не было ему в тонком сне, и Господь не давал ободряющего гласа, де, крепись, сын мой, пришел конец твоим скорбям. Просто однажды поутру Никон проснулся с чувством великой свободы и еще с закрытыми глазами, ощущая на правой щеке ласковое прикосновение солнца, вдруг подумал, что скитания его завершились и московские звонари уже стоят возле ременных шлей, чтобы раскачать громогласное медное петье в Никонову честь.
И можно представить удивление братии, когда в полдень в Святых воротах Кириллова монастыря действительно показалась кибитка в сопровождении верховой охраны. Никон с огромным трудом поднялся, встретил вестников стоя; он знал уже, что прибыли за ним. Служка расстегнул дорожный фартук, приставил колоду; из кибитки сошел на землю царский посол Иван Чепелев и, не мешкая, зачитал государев указ: «Блаженного Никона возвратить со всяким тщанием в Воскресенский монастырь…»
Никон был совсем плох; подумали, что в возке не дотянет, растрясет дорогою. Решили сплыть по воде. Устроили на струге палатку и ложе для старца, по Шексне и Волге двинулись на Ярославль. Стояли кроткие предосенние дни, когда белые ночи сгасли, но северная земля еще не призатемнилась совсем, терпеливо дожидалась родин. Вода едва зыбилась, была как расплавленное золото; медленно по-за бортами провожали берега с деревеньками и выселками, со скитами и одинокими печищами, с застывшими в ожидании хлебов мельницами; как свечечки, светились в предзакатном небе шатровые церковки; забредши по брюхо в реку, стояла скотина, мальчишки махали удами, бабы полоскали белье, дальние леса наливались густой синью. Потом и ближние косогоры принакрылись лиловой поволокой, стерлись очертания излук и заводей, поскотин и погостов на холмушках. Никон понял, что стал слепнуть, будто его поместили в тафтяной полог, хотя Русь еще различалась во всем безбрежном размахе, но уже без подробностей. Да эти мирские мелочи были уже не нужны. Вода сливалась с небом заодно, и старцу казалось, что его поместили в прохладный ковчежец и вмуровали в хрустальную скрыню. Никон уже не подымал головы от подушки, а покойно, с улыбкою глядел в мерцающий таинственный окоем, расписанный малахитами, испрошитый червчатой, золотной и серебряной нитью, похожий на патриаршью ризу. То Господь в праздничном саккосе и митре, унизанной адамантами, встречал раба своего Никона. Гребцы молча, без натуги взмахивали веслами, от лопастей наносило в лицо живыми брызгами, и старцу думалось, что это сам Христос кропит своего сына святой водицей. Встречая тусклый взгляд Никона, молодые мужики каждый раз ободряюще улыбались, монах видел в их глазах искреннюю любовь. Самый ближний весельщик, кудрявый, белозубый, голубоглазый Лель, с распахнутой на все путвицы камчатной рубахой на медной груди, оставляя греби, постоянно наклонялся к ногам патриарха и заботливо поправлял волчью полсть, хотя в том не было никакой нужды. Кирилловский архимарит Никита стоял в головах старца и постоянно кропил с веничка святой водою проплывающие погосты и селища, баб и детишек, что сломя голову мчались навстречу плывущему поезду и решительно забредали в реку, чтобы припасть к руке святителя. У Никона при виде такой искренней любви во всю дорогу, пока помнил себя, не просыхали слезы.
Пока попадали по Шексне, вроде бы редкие человеченки показывались из лесов, да и те норовили поскорее скрыться в суземки, боясь властей. Русь своих насельщиков разбирает по кормным местам столь скрытно и плотно, будто прячет их. Но какими-то неизвестными почтами слух об умирающем опальном патриархе летел по берегам куда скорее царевых посыльщиков и заставлял выбредать на Волгу людишек из самых дальних деревень. Крестьяне, особенно лихие, кидались в реку вплавь, цеплялись за бортовины суденка, только чтобы взглянуть на мужицкого заступленника, Божьего сына, коего так люто пригнетали царевы власти; когда-то еще приведется увидеть патриарха своими глазами, а после рассказывать детям своим и внукам о невероятном случае, так украсившем однообразную жизнь.
Никон попросил положить себя поудобнее, чтобы видеть поклонников, протягивал для целования ослабевшую исхудавшую руку, потерявшую прежнюю грубость и угловатость, ту некогда тяжкую длань, что так круто и жестко правила церковью. Да и сам патриарх, что до последней дороги был неурядливо пестр бородою и смугло-сер лицом, вдруг посеребрился волосом и от долгой поствы вытонел так, что вроде бы и облик свой прежний совсем утратил.
Но скоро последние силы оставили Никона, и все внешнее потеряло для души всякое значение. За полверсты от Толгского монастыря он велел остановиться, исповедался и причастился Святых Таин из запасных Даров Великого Четверга. Когда подплыли к Ярославлю, город заиграл колоколами; посадские во множестве, оставив город, подалися к речке Корости, где у Спасского монастыря должны бы пристать патриаршьи лодки. Видя Никона умирающим и уже безучастным, люди плакали, припадали к руке святителя, прося прощения; одни по берегу, другие по пояс в воде, облепив суденко, тащили его к берегу. Но Никон был уже глух к земному; рука его обвисла с ложа, и богомольники сами прикладывались к немеющим перстам.
